Смертельная белизна - Роберт Гэлбрейт

– Привет, Корморан, – сказала Робин, переключаясь на громкую связь. – Удалось повидаться с Билли?

Его пересказ беседы с Билли растянулся на десять минут. За это время Робин подкрасилась, причесалась и надела платье.

– Знаешь, – подошел к завершению Страйк, – я вот о чем теперь подумываю: делать надо то, к чему призывал нас Билли с самого начала, – копать.

– Мм, – автоматически протянула Робин, а потом: – Стоп… делать – что? Ты хочешь сказать… в буквальном смысле?

– Похоже, без этого никак, – сказал он.

Впервые за весь день собственные неурядицы Робин полностью заслонило нечто иное, нечто чудовищное. Мертвое тело Джаспера Чизуэлла оказалось первым в ее жизни, увиденным не в стерильных больничных стенах и не в благостной обстановке похорон. Даже воспоминания о затянутой в пленку голове-репе с темной дырой рта померкли перед воображаемым зрелищем кишащих в грязи червей, истлевшего одеяла и гниющих детских костей.

– Корморан, если ты уверен, что в ложбине действительно захоронен младенец, мы должны заявить об этом в полицию.

– Я бы, может, и заявил, будь у меня гарантии психиатров насчет состояния Билли, но никаких гарантий они не дают. После беседы с Билли у нас с ними завязался долгий разговор. Медики не берутся со стопроцентной уверенностью гарантировать, что удушения ребенка не было, – ну, известная старая тема о том, что невозможно доказать отрицательный факт, – но рассказам Билли они не верят.

– Считают, что это его выдумки?

– В обычном смысле слова – нет. Они считают, что здесь имеет место бредовая иллюзия или в лучшем случае ошибочная интерпретация увиденного в раннем детстве. Увиденного в том числе и по телевизору. Это вполне согласуется с его симптомами. Мое личное мнение – в ложбине, по всей вероятности, ничего нет, но хорошо бы убедиться. Ладно, у тебя-то как день складывается? Новости есть?

– Что? – оторопело переспросила Робин. – А… да, есть. В семь вечера встречаюсь с Рафаэлем за бокалом вина.

– Отлично, – сказал Страйк. – Где?

– В ресторане… называется как-то… «Нам-Лонг ле Шейкер».

– Это в Челси, – сказал Страйк. – Однажды занесло меня туда сто лет назад. Не скажу, что это был лучший вечер в моей жизни.

– И еще: позвонила Тиган Бутчер. Она, похоже, в некотором роде твоя поклонница.

– Только еще одного психически неуравновешенного свидетеля нам и не хватало.

– Плоская шутка, – сказала Робин, стараясь говорить бодрым тоном. – В общем, так: живет она с матерью в Вулстоне, а работает в баре на ипподроме в Ньюбери. В деревне встречаться с нами не хочет – мать будет ставить нам палки в колеса, поэтому она просит нас приехать к ней в Ньюбери.

– Это далеко от Вулстона?

– Минут двадцать езды.

– Ну ладно, – сказал Страйк. – Давай тогда возьмем твой «лендровер», доедем до Ньюбери, побеседуем с Тиган, а потом, если получится, завернем еще раз к ложбине, просто осмотреться… это реально?

– А… мм… да, о’кей, – ответила Робин, хотя от мыслей о вынужденном возвращении на Олбери-стрит за «лендровером» ее затрясло. Машина стояла там, поскольку в районе, где жила Ванесса, на парковку требовалось оформлять специальное разрешение. – Когда поедем?

– Это будет зависеть от возможностей Тиган, но хорошо бы на этой неделе. Чем скорей, тем лучше.

– О’кей, – сказала Робин, у которой рушились все планы просмотра жилья на ближайшие дни.

– Тебя это устраивает, Робин?

– Да, конечно.

– Отзвонись после разговора с Рафаэлем, ладно?

– Обязательно, – сказала Робин, которой не терпелось закончить разговор. – Тогда все и обсудим.

Ресторан «Нам-Лонг ле Шейкер» производил впечатление декадентского заведения колониальной эры. Приглушенное освещение, деревья в кадках, разнообразные картины и гравюры с изображениями красавиц – внутреннее убранство являло собой смесь вьетнамского и европейского стилей. Войдя в пять минут восьмого, Робин сразу заметила Рафаэля, одетого в темный костюм и белоснежную рубашку без галстука; облокотившись на барную стойку, он уже потягивал коктейль и болтал с длинноволосой красоткой-буфетчицей, стоявшей на фоне сверкающей стены из бутылок.

– Привет, – сказала Робин.

– Здравствуй, – отозвался он с некоторым холодком, а потом заметил: – У тебя глаза другие. Разве в Чизл-Хаусе они были такого цвета?

– Голубые? – Робин снимала пальто, которое в этот теплый вечер надела из-за озноба. – Да.

– Наверно, я не разглядел, потому что там половины лампочек не хватает. Что будешь пить?

Робин помедлила. Во время опроса свидетеля пить не полагалось, но ей вдруг захотелось сделать пару глотков спиртного. Пока она раздумывала, Рафаэль с легкой досадой поинтересовался:

– Мы сегодня опять весь день под прикрытием?

– Почему такой вопрос?

– Ты без обручального кольца.

– У тебя и в офисе было такое острое зрение? – спросила Робин, и он усмехнулся, отчего она против воли вспомнила, чем он ей понравился.

– Я же отметил, что очки у тебя были только для маскировки, не забыла? Тогда мне подумалось, что ты хочешь выглядеть серьезной, поскольку такой милашке в политике делать нечего. А у меня тут, – он указал на свои глаза, – все в порядке, зато вот тут, – он постукал себя по лбу, – остроты не хватает.

– Я закажу бокал красного вина, – с улыбкой сказала Робин. – И естественно, платить буду сама.

– Если это за счет мистера Страйка, – тут же нашелся Рафаэль, – предлагаю плотно поужинать. Я голоден как волк, а в карманах пусто.

– Правда?

После того как она целый день с оглядкой на свою зарплату рассматривала доступные комнаты, у нее не было охоты снова выслушивать чизуэлловское определение бедности.

– Чистая правда, хотя тебе, по-моему, не верится, – с ехидцей усмехнулся Рафаэль, и Робин заподозрила, что он читает ее мысли. – Нет, кроме шуток, мы ужинать собираемся или как?

– Я не против, – ответила Робин, у которой с утра маковой росинки во рту не было. – Давай поужинаем.

Рафаэль взял со стойки свою бутылку пива и повел Робин в ресторанный зал, где они заняли столик на двоих у стены. В столь ранний час они оказались единственными посетителями.

– В восьмидесятые годы моя мать частенько сюда захаживала, – сообщил Рафаэль. – В ту пору это заведение пользовалось особой репутацией: владелец любил указывать на дверь богатым и знаменитым, если те приходили в неподобающем виде, причем они сами в таких случаях ловили кайф.