Словацкие повести и рассказы - Альфонз Беднар

прекрасное имя… Ведь и она была прекрасна. Наверное, сказок-то и не бывает… Учительница позвала меня к себе, угостила лапшой с маком, но это уже быль. Конец сказке… Она рассказала мне, что, когда была маленькая, вот как я, ее тоже кто-то куда-то позвал и угостил лапшой с маком. Вот и второй сказке конец… Жила-была учительница, жила-была… А я — каравай, каравай, славный вкусный каравай — господи, как грустно! Нет, верно, и нет никаких сказок…

— Расскажи про Августина. — Розарка вспомнила, о чем я когда-то давно ей рассказывал.

— Августина схватили разбойники, — сказал я, но Розарка не удовлетворилась таким кратким сообщением.

— А почему они его схватили?

— Да ты же знаешь. Не помнишь? Схватили они его, когда он шел лесом. Вернее, даже и не схватили. А встали у него на дороге и потребовали денег. Августин был бедный, откуда ему было взять денег? Разбойники ему не поверили. Повалили его в траву, и двое самых сильных стали его бить. А остальные стояли вокруг и приговаривали: «Августин, Августин, не ходить тебе больше по лесным тропкам!»

— А дальше?

— Не помнишь?

Розарка подумала.

— Конечно, дракой дело не кончилось. — Я хотел продолжать, но Розарка меня перебила:

— Августин сказал разбойникам: «Вы меня избили, теперь отнесите меня вон под то дерево!» Они послушались. А с дерева свисала веревка, Августин потянул за нее, и тут зазвонил колокол, потому что это и был колокол, и люди его услышали, быстро-быстро прибежали и переловили всех разбойников до одного. Августина принесли в деревню, а разбойников посадили в темницу.

Сказка близилась к концу. Но Розарке мало было такого завершения. Она замолчала и довольно долго сидела в задумчивости. Я-то думал, ее мысли забрели бог весть куда, как вдруг она ошеломила меня вопросом:

— Ондрейко, что такое темница?

— Темница? — Тюрьма. Старый заплесневелый подвал, — ответил я.

— Значит, их посадили в подвал?

— Ага. Тюрьма совсем как подвал, — объяснил я ей устройство тюрем.

— В подвале темно.

— Там есть окошко, — возразил я.

— Да, но очень маленькое.

— Маленькое — и то хорошо.

— Я бы боялась…

— Чего тебе бояться?

— Темноты…

— Разбойники темноты не боятся, — заверил я ее.

— А я боюсь.

— А ты не бойся.

— Да сейчас-то я не боюсь, — сказала Розарка.

— Никогда не надо бояться.

— А я боюсь, — повторила она.

Затем последовал разговор, в точности похожий на вчерашний.

— Пора спать, — сказал я.

— А мне спать не хочется, — ответила она.

— Мы и прошлую ночь не спали.

— Я поспала днем.

Она притянула к себе мою руку, словно хотела погладить себя ею, и все дальнейшее говорила мне в ладонь.

— Спать надо ночью, — заявил я.

— А мне ночью не хочется.

— Да ты даже не стараешься.

— Мне не хочется стараться.

— Но это неправильно, — с укором сказал я.

— Я не знаю, что такое правильно, — ответила Розарка, и я на минуту подумал, что она способна рассуждать, как все люди.

— Очень хорошо знаешь, — возразил я ей.

— Не знаю, Ондрей.

— Неправильно — это когда ты не хочешь спать.

— Я не хочу спать одна.

— Но все спят одни.

— Не все.

— Я имею в виду — взрослые.

— Мама была взрослая, — возразила она.

— Мама — да.

— А мама спала со мной.

— Маме можно.

— А тебе почему нельзя? — спросила она.

— Не хочу, — ответил я, надеясь тем закончить спор.

— Ну, тогда и не выспишься, — без тени упрека сказала она.

Стало тихо. Где-то под полом скреблась мышь. Надо бы поставить мышеловку. Если б не под полом — сейчас бы поставил, к утру попадется. Но утром все равно пришлось бы выпустить… Дальше я рассуждал так: надо быть с Розаркой построже. Принять решение — и не менять его ни за какие коврижки… Только Розарка будет плакать… А мне ее будет жалко…

— Розарка, ты уже большая, — начал я ее уговаривать, но она снова сослалась на маму.

— Мама тоже была большая!

Она устремила на меня свои большие глаза, и уголки губ у нее начали подергиваться.

— Мама была большая, но спать надо…

— Я не хочу спать, — в который раз повторила она.

Захлюпала носом и — пожалуйста! — расплакалась.

— Ну что ты плачешь, Розарка?

— По маме плачу…

То же самое происходило и в следующие дни. Я подумывал — не лучше ли прекратить эти сказки по вечерам, потому что за ними всегда следовал один и тот же разговор. И все мои доводы и возражения всегда были для нее непонятны, недостаточны. Каждый вечер кончался слезами. Порой она упрямилась и не желала разговаривать со мной даже на другой день. Подстерегала у окна и, увидев, что я возвращаюсь с работы, убегала прятаться.

И я ходил по дому, звал:

— Сойка, где ты?

Иногда она отзывалась сразу, но бывало и так, что мне приходилось кричать до хрипоты. Такая она была упрямая. Я уже знал все места, где она прячется, но, если б она заподозрила, что я нашел ее без труда, обиделась бы и перепряталась бы получше.

И бродил я из угла в угол, призывая: «Сойка, где ты?» — причем то повышал, то понижал голос, придавая ему оттенок то просьбы, то вкрадчивости.

— Тут я! — В конце концов она, бывало, сжалится надо мной, выберется из-под стола или из-за шкафа и, как правило, тотчас бросится мне на шею.

И я радовался тогда, что пришла мне на ум эта старая сказка про сойку и что вообще существует такая сказка. Как благодарен я был тому, кто написал ее или выдумал. А кто знает? Может, и жил на свете такой лесник и была у него сойка…

— Сойка, где ты?

— Тут я!

В воскресенье мы взялись за стряпню. Вернее, стряпал-то я, Розарка мне только прислуживала да время от времени пыталась давать советы. Я хвалился, что сготовлю «демикат». Вот здорово, ха-ха-ха! Я понятия не имею, что это такое. О «демикате» я заговорил только потому, что это слово нравится Розарке. Оно и мне понравилось.

Сидуш, сын соседа, подъехал к нам перед обедом на велосипеде, сняв с нас заботу о том, как отправить обед отцу в горы. По воскресеньям в ту сторону автобус ходит сравнительно редко. Мы перелили суп в бидон, остальную еду уложили в сетку, и Сидуш повесил ее на руль.

— Смотри, не пролей! — наказывали мы ему, но он только усмехнулся и свистнул сквозь свои редкие зубы. Храбро взял он у меня бидон из рук и — нажал на педали.

— Да, скажи отцу, что белье мы пошлем ему в середине недели! — крикнул я еще Сидушу, но не успел я закончить фразу, как он уже был чуть