Черчилль. Рузвельт. Сталин. Война, которую они вели, и мир, которого они добились - Герберт Фейс

14 октября Черчилль и Идеи еще раз попытались заставить Миколайчика согласиться на какую-нибудь формулу относительно границ, которую принял бы Сталин. Потерпев неудачу, Черчилль снова попытался уговорить Сталина немного уступить, но и это ему не удалось. Сталин решительнее, чем когда-либо, заявил: это должна быть линия Керзона с возможной поправкой на семь-восемь километров. Тогда Черчилль сказал, что хоть и не уверен в позиции Рузвельта, но полагает, что президент, может быть, будет убедительно просить Сталина быть великодушным к полякам и сохранить за ними Львов. Сталин эту просьбу оставил без комментариев.

До самого конца своего пребывания в Москве Черчилль не оставлял своих усилий смягчить позиции оппонентов. Но эти усилия по-прежнему сталкивались с теми же трудностями. Черчиллю, стремящемуся к единству, пришлось выслушать инсинуации Молотова по поводу попытки расстроить соглашение, заключенное в Тегеране; пришлось выслушать, как Сталин назвал Миколайчика «шантажистом», и выслушать еще более бурные упреки Миколайчика.

Однажды, когда терпение Черчилля лопнуло, он обвинил польское правительство в Лондоне в намерении нарушить мир в Европе и предупредил Миколайчика: если правительство не примет линию Керзона, с ним будет покончено и британское правительство от него откажется. Свою реакцию Миколайчик отразил в диалоге, который в его изложении выглядит еще более эмоционально:

Вспышка была прощена. Черчилль оценил, что Миколайчик и Ромер, министр иностранных дел, приехавший в Москву вместе с ним, действительно хотят найти компромисс и искренни в своем желании дружбы с Советским Союзом, но их окружение не разделяет их мыслей и чувств.

Разногласия между двумя соперничающими польскими группами становились все острее. Комитет, готовый признать Миколайчика как премьер-министра нового правительства, предоставлял его сподвижникам самое большее четверть портфелей кабинета. Самая значительная уступка, на которую соглашалась пойти группа Миколайчика, – треть мест для лондонского правительства, треть для членов люблинского комитета и треть для людей, живущих в Польше.

Из-за этого, можно сказать, полного поражения Черчилль был на грани отчаяния. Его беспокоил вред, наносимый будущему состоянию Европы. Он также волновался из-за возможной негативной реакции общества в Америке, да и реакции самого президента; он боялся последствий провала этих переговоров; но не меньше он боялся того, что Миколайчик согласится на условия Сталина. Однако прежде, чем собравшиеся в Москве разъехались, снова появилась надежда, что еще можно найти приемлемое решение. Миколайчик изменил свое мнение. Он сказал Черчиллю, что по возвращении «будет убеждать своих лондонских коллег обратить внимание на важность для русских линии Керзона, включая Львов».

Об этой новости Черчилль информировал президента в своем докладе 22 октября. Это же подтверждается и в меморандуме Гарримана, докладывающего, что 18 октября Миколайчик сказал ему: если Сталин будет продолжать настаивать, чтобы линия Керзона была принята, они с Ромером вернутся в Лондон и попытаются убедить своих коллег согласиться на это. Затем, при условии разумных гарантий со стороны Сталина по поводу заключения справедливого и выполнимого соглашения о формировании объединенного польского правительства, он вернется в Москву.

В последний день пребывания Черчилля в Москве (18 октября) Сталин снова встретился с Миколайчиком. Это, как рассказывал Черчилль, была «…очень дружеская беседа. Сталин обещал помочь ему, а Миколайчик обещал сформировать и возглавить правительство, полностью дружественное к русским. Он объяснил свой план, но Сталин ясно дал понять, что люблинские поляки должны быть в большинстве». То же подтверждает меморандум Гарримана о его беседе с Миколайчиком 18 октября. Правда, у Миколайчика, судя по его более позднему отчету, сложилось другое впечатление. Официальный же польский меморандум подтверждает версии Черчилля и Гарримана.

Затем вечером, после обеда, замечание Сталина, брошенное Черчиллю, внушило надежду на разумное решение проблемы люблинского комитета; вопрос, похоже, сводился к тому, должно ли лондонское правительство иметь только треть мест в реформированном правительстве, если премьер-министром будет Миколайчик, или больше. Черчилль доказывал, что, если ему не предоставить хотя бы половину мест, западный мир не поверит в создание независимого польского правительства. Разговор остался незавершенным.

И все же, как видно из оценки перспектив, сделанной Черчиллем для Рузвельта 22 октября, малая толика оптимизма еще осталась: «Я надеюсь, что уже в следующие две недели мы сможем заключить соглашение. В этом случае я подробно телеграфирую его вам, чтобы вы смогли сказать, хотите ли вы, чтобы оно было опубликовано, или пока нет».

Возобновление дискуссий ожидалось после того, как Миколайчик посоветуется со своим кабинетом в Лондоне. Президент и Государственный департамент ждали исхода совещаний и результатов выборов в Америке. До тех пор они не могли ничего сказать, но полагали, что, если в этот период времени решение не будет найдено, они, может быть, найдут его позже. Но они не собирались допускать, чтобы текущая глава печальной борьбы из-за Польши, длящаяся уже два столетия, разрушила планы постоянного мира и сотрудничества в деле скорейшего окончания войны на Тихом океане. Польша была хлебом мучеников.

Ради исторического интереса вернемся на короткое время к эффекту, произведенному заявлением Молотова на встрече с Миколайчиком 13 октября, якобы Рузвельт в Тегеране одобрил линию Керзона, но не счел уместным заявить об этом публично. Во время совещания, когда были озвучены эти слова, никто из присутствовавших ни подтвердил, ни отрицал – в присутствии Миколайчика – эту версию высказывания Рузвельта в Тегеране. Гарриман потом объяснил президенту, почему он этого не сделал: поскольку Молотов не обратился к нему за подтверждением, а он присутствовал лишь в качестве наблюдателя, он счел неправильным делать замечания к заявлению Молотова.

Вечером, за обедом, он спросил Черчилля об этом эпизоде, и премьер-министр ответил: насколько он помнит события в Тегеране, хотя президент очень хотел услышать точки зрения его и Сталина, сам он своего мнения так и не высказал. Но может быть, Молотов ссылается на сказанное во время беседы Рузвельта со Сталиным в Тегеране 1 декабря, на которой Черчилль не присутствовал. Сталин же ясно помнил этот разговор. Когда Черчилль несколько дней спустя (16 октября) заметил, что его воспоминания о переговорах в Тегеране не соответствуют утверждению Молотова, будто президент одобрил границу с Польшей по линии Керзона, Сталин грубовато ответил: «он сам слышал», как президент говорил это на «сепаратных переговорах».

Черчилль не стал расспрашивать, что именно говорил Рузвельт в прошлом; он лишь заметил, что, не зная точки зрения президента, он не может говорить на эту тему, но знает, что президент поддерживает право поляков на Львов.