Великая война и Февральская революция, 1914–1917 гг. - Александр Иванович Спиридович

у всех автографы на память. Все поставили красивые подписи. То было 21 февраля 1917 года[147]. Храню это меню и по сей день в своем архиве, в 1948 году. Мы расстались дружески.

Долго я не мог заснуть в ту ночь, перебирая впечатления петроградского дня. Странным и непонятным казалось сопоставление всего того, что говорили Дубенский, Воейков, Протопопов, Секретев, оптимист-сенатор и многие другие. Кто прав из них, кто ошибается? Ведь все они живут в одном и том же Петрограде, окружены одной и той же политической атмосферой… И мысль уносилась в Царское Село, к государю.

Три человека около государя могли видеть его величество по службе ежедневно, как бы запросто: министр двора, дворцовый комендант и начальник Военно-походной канцелярии. И когда эти должностные лица были серьезные люди и действительно отвечали своим местам, они оказывали помощь государю в трудные моменты и могли влиять на некоторые решения его величества.

Когда эти должности занимались такими людьми, как министр двора граф Воронцов, дворцовые коменданты Гессе, Трепов, Дедюлин, начальник Военно-походной канцелярии князь Орлов (до 1908 года), каждый министр, бывавший с докладом у государя, знал, с кем мог поделиться государь мыслью об услышанном, у кого мог потребовать справку, и министрам приходилось быть осторожными.

До войны же 1914 года еще был в живых серьезный друг государя, умудренный опытом и годами, известный князь Мещерский, большого ума патриот, человек богатый и независимый. С ним государь вел большие политические беседы, вел интересную переписку по государственным вопросам. Перед войной государь называл его своим «старым другом».

Князь мог иногда оказать влияние на государя, и это знали министры, и этого тоже побаивались, и на это тоже оглядывались. Но все это было и прошло. Что же окружало государя в предреволюционный момент? Кто были эти три лица, которых государь мог видеть каждый день и обратиться к ним за любой справкой: выживший из ума, в буквальном смысле, от старости министр двора, политически наивный дворцовый комендант и лишенный минимального престижа начальник Военно-походной канцелярии? В общем, пустое место.

Единственным человеком, с которым государь мог поговорить, посоветоваться, помимо министров, была его супруга.

А она, императрица Александра Федоровна, так безумно любившая Россию, была и нервно и психически больной женщиной, совершенно не понимавшей Россию, получившую в 1906 году Конституцию[148], правда куцую, но все-таки Конституцию, которую не желала признавать императрица.

В среду 22 февраля, в 2 часа дня государь уехал из Царского Села в Ставку.

В 5 часов я приехал на чай к одному моему приятелю с большими политическими связями. Чай был сервирован по-модному, в гостиной. Уютно пылал камин. Там уже сидел некий член Государственной думы из правых. Камергер, предводитель дворянства, боевой монархист, любивший государя, поддерживавший правительство, но часто делавший промахи. Сразу же заговорили об отъезде государя. Думец высказал беспокойство и удивление отъезду в переживаемый момент. Разговорились. Подстрекаемый моими вопросами, думец разволновался.

— Идем к развязке, — говорил он, — все порицают государя. Люди, носящие придворные мундиры, призывают к революции… Правительства нет. Голицын — красивая руина. Протопопов — паяц. Его все презирают, понимаете ли вы — презирают. Ведь в Думе нам всем хорошо известно его ничтожество, его политическое убожество. Все уверены, что он задумал добиться сепаратного мира. Все верят, что этого хочет императрица. Верят и за это ее ненавидят. Ненавидят как сторонницу Германии. Я лично знаю, что это вздор, неправда, клевета, я-то этому не верю, а все верят! Чем проще член Думы по своему социальному положению, тем он больше в это верит. Бывший министр иностранных дел Сазонов, которого мы все уважали, заверял нас, что это неправда, но все было напрасно. Все раз и навсегда решили и поверили что она «немка» и стоит за Германию. Кто пустил эту клевету, не знаю. Но ей верят. С царицы антипатия переносится на государя. Его перестали любить. Его уже НЕ ЛЮБЯТ.

Не любят за то, что в свое время не прогнал Распутина, за то, что не заступился за свою жену, когда ее задели с трибуны Думы, за то, что позволяет вмешиваться жене в дела государственные. Не любят, наконец, за то, что благоволит к Протопопову: ведь, правда, трудно же понять как он — государь, умный человек, правивший Россией двадцать лет, не понимает этого пустозвона, бле-фиста, балаболку, над которым смеется вся Государственная дума. Не любят за непонимание текущего момента. И все хотят его ухода… хотят перемены…

А то, что государь хороший, верующий, религиозный человек, дивный отец и примерный семьянин, — это никого не интересует. Все хотят другого монарха… И если что случится, вы увидите, что государя никто не поддержит, за него никто не вступится…

Таковы были речи думского депутата. Около семи часов он стал торопиться на обед к графине X.

— Мы теперь в большой моде, — шутил депутат, целуя дамам ручки, — наша аристократия теперь за нами ухаживает, нас приглашают, расспрашивают, к нам прислушиваются…

Думец ушел.

— Слышали, — обратился ко мне, проводив гостя, хозяин, — смею вас заверить, что это мнение не только Прогрессивного блока, но и всех общественных кругов Петрограда, всей интеллигенции.

Я стал прощаться. Поехал домой. Тяжело было на душе.

Что-то надтреснуло в толще нашего правящего класса. Престиж государя и его супруги, видимо, был окончательно подорван. Распутиным началось, войною кончилось.

Встав, как Главковерх, в ряд лиц высшего командования, государь сделался для общества, для толпы человеком, которого можно было критиковать, и его критиковали. С Главковерха критика перенеслась и на монарха. О том, что государя начнут критиковать, его предупреждал мудрый граф Воронцов-Дашков, когда государь обратился к нему за советом относительно принятия верховного командования.

Царица же, начав ухаживать за больными и ранеными, начав обмывать ноги солдатам, утратила в их глазах царственность, снизошла на степень простой «сестрицы», а то и просто госпитальной прислужницы. Все опростилось, снизилось, а при клевете и опошлилось. Это была большая ошибка. Русский царь должен был оставаться таким, как Пушкин изобразил его в своем послании к императору Николаю I. Императрице же «больше шла горностаевая мантия, чем платье сестры милосердия», — что не раз высказывала царице умная госпожа Лохтина…

Но их величества, забывая жестокую реальность, желали жить по-евангельски.

Глава 30

23 февраля 1917 года, четверг, начало Февральской революции. — Уличные беспорядки и их причина. — Женский день. — Лозунги, данные большевиками: «Долой войну!» и «Надо хлеба!». — Непонимание властями истинного характера беспорядков. — В Царскосельском дворце. — День 24 февраля, пятница. Беспорядки усиливаются. — Явно революционный характер уличных волнений. — Переход