Собор. Роман о петербургском зодчем - Ирина Измайлова

И Флоренция. Санта-Мария Новелла… Почему только Санта-Мария Новелла? Во Флоренции шедевры ловят путешественника на каждом шагу, совершенство, создания великих мастеров: художников, скульпторов, зодчих – просто обычная плоть этого города. И все-таки я ждал встречи именно с этой Санта-Марией, с ее невесомой и изящной чистотой, потому что она для меня – тайна, была, есть и останется… Я пришел туда днем, я вошел в церковь, в золотистый ее полусумрак, в котором, кажется, незримо парит Святой Дух, я слушал торжественную мессу (Какой тогда был праздник? Не помню!), и меня на некоторое время наполнили легкость и счастье. Когда прозвучали слова „Dominus vobiscum!“[60], я повторил их про себя, и мне подумалось, что я проживу еще тысячу лет – у меня еще так много жажды познания в душе, я так много могу создать! Потом я устыдился этой мысли: можно ли требовать у Господа больше, чем дано другим, если и так имеешь несравненно больше?..

Еще был Лондон, куда я поехал только ради Святого Павла, заранее страшась туманов, сырого ветра с Темзы, которым меня немало пугали, своего ничтожного знания английского языка.

Я приехал туда в середине октября, и меня охватило ярчайшее солнце, летнее тепло, они царили в этом „туманном городе…“. Такого я не ожидал, как не ожидал и того, что Лондон меня захватит всего и я проживу в нем не месяц, как собирался, а почти два…

Святой Павел вблизи потряс меня, но до сих пор не могу разобраться и сказать себе ясно, что я к нему чувствую. Его величие притягивает и вызывает трепет одновременно… С разных сторон он воспринимается как совершенно разные здания, потому что построен с несвойственным классицизму многообразием форм и симметричен лишь по одной оси – по оси центрального нефа… Главный фасад – многоярусный, ошеломляющий своим взлетом – напоминает о торжественном взлете к небу суровых готических храмов; но могучий двойной портик прочно держит творение Рена на земле…

Внутри – великолепное убранство, будто собранное из всех церквей мира: блеск золоченых узорных решеток и прохлада темного мрамора, великолепие гробниц, скромность и таинственность сумрачных часовен, нарочитая холодность скульптур в нишах и ослепительное сияние алтарей…

Я бродил по собору, потерянный, восхищенный и раздосадованный, любуясь и недоумевая, отчего это одна церковь, а не три или четыре? Собор показался мне велик, ужасно велик, хотя до того я бывал в венецианском Сан-Марко, который куда больше, в котором можно затеряться, как в громадном городе… А внутри мне какой-то голос нашептывал: „Да не собор велик, а ты ему маловат, не ту взял меру… измерь Лондоном…“ Я ушел из-под сказочных сводов Святого Павла и снова дня два ходил по городу, прежде чем решился опять войти в собор.

И, войдя во второй раз, увидел наконец прихотливую гармонию его интерьера и осознал соразмерность этого неповторимого и удивительного здания его городу.

Я поклонился могиле Кристофера Рена, одного из моих учителей, сознавая, что в жизни, наверное, много бы с ним спорил. Но теперь мне уже не переспорить его, о нет – он останется Реном, и это на сотни веков…

И вот я в Париже. Как он изменился! В нем не осталось ничего, что напомнило бы мне детство. Домик в Шайо снесен, и о моей родне никто ничего не знает. Впрочем, я уже несколько лет не получал писем от тети Жозефины, – наверное, она умерла, а до прочих родственников мне, как это ни ужасно, нет дела!

Могилы моих родителей на старом кладбище зарастают кустами, надгробия совсем ушли в землю… Как давно я не был возле них! Дядюшка Роже пережил их обоих намного, но и он был давно. Давно, давно… Ба! Так я что же, уже стар? Надо работать, заниматься изучением Пантеона, я ведь с тем и приехал, а меня тянет к себе каждый день не Пантеон, а собор Парижской Богоматери…

Я не в силах описать своего впечатления, потому что помню его с детства, и с детства он вызывает во мне трепет и тревогу, когда я стою перед ним. И успокаивает, едва я вхожу под неизмеримую высоту его стрельчатых сводов. Какой зодчий его замыслил? Да и по целому ли замыслу строили – ведь чуть не два столетия длилось его возведение! И в дерзкой ли фантазии архитектора или просто в полудиких душах средневековых каменотесов родились умопомрачительные образы его каменных химер? И кто задумал неповторимую игру лучей света, входящих с разных сторон в стекла его витражей и сплетающихся в пространстве центрального нефа высоким столбом – дивным сиянием? Гений ли мастера или вековое умение и насмешливая мудрость народа сотворили это чудо, способное устрашить, и заворожить, и привести в восторг, незабываемое и неповторимое?

Перечитываю написанное. Разве это описания? Сумбур мыслей, и ничего более… Если бы я так строил, давно бы все развалилось…

А какие чувства вызовет мой собор, тот, что я сейчас строю, у тех, кто будет жить потом, после?.. Скажу ли я то главное, что сказали мои предшественники? Ведь вот за что взялся! Дворцы-то строить легче, ведь главное в них – красота. Сумел ее увидеть, сумел воссоздать в пространстве – и ты победитель. Но самый прекрасный, самый роскошный храм вовеки не станет для людей храмом, если в нем не поселится Бог – Идея, царящая над формой, над самой материей, и дух не возвысится над красотой. Храмы должны пробуждать души, волновать совесть. Должны утешать слабых и устрашать тиранов, даже если возводятся по их повелению… Та-а-к! Вот, право же, мысль так мысль! Остается по возращении показать эту тетрадь его императорскому величеству… А, право, стоило бы! Что бы он сказал?»

– Сказал бы, что написано недурно, но в слоге господина архитектора недостает изящества, а в изложении четкости! – смеясь, проговорила Элиза, опуская тетрадь на стол. – Неужто ты надеешься услышать то, что он подумает? А что ты напишешь дальше?

– Понятия не имею!

Огюст встал, прервав свое созерцание жарко горящего камина. Его лицо выражало рассеянность и задумчивость. Он в мыслях был только что где-то далеко, и слова жены едва дошли до него, он с трудом уловил их смысл, не помня к тому же, какими словами кончаются его записи, вновь надолго оставленные им…

Со дня его возвращения прошел месяц. За этот месяц он успел написать первые главы своего научного исследования. Но писать приходилось только ночами: работы прибавилось вдвое – архитектору казалось, что без него делалось все не так или не совсем так, как надо на строительстве, он стремился все, что возможно, исправить, проводил долгие часы в раздумьях над своими эскизами интерьера и над тщательно проработанными, но кое-где утратившими его мысль рисунками своих помощников.

Между тем двор не заставил себя ждать с новыми поручениями, приносили выгодные предложения и от иных прежних заказчиков. Монферран не решался им отказывать, к тому же ему хотелось работать над новыми постройками, а на них почти не оставалось времени.

Не так давно он получил чин статского советника, самый высокий, какого мог достичь архитектор в России. Принося ему поздравления, кто-то из знакомых пошутил:

– Вот теперь вы не только французский дворянин, но и русский дворянин тоже. Согласно табели о рангах чин статского советника дает право на потомственное дворянство…