Баллантайн - Уилбур Смит

носил кисточки из коровьих хвостов — каждая из них была королевской наградой за доблестный поступок. Они висели толстыми связками, слой за слоем. Короткая юбочка сшита из пятнистых хвостов дикой кошки циветты. У него было приятное, круглое, как луна, лицо настоящего нгуни с широким носом и полными, резко очерченными губами. Среди остальных он выделялся благородной осанкой и гордой посадкой головы.

Он медленно, с мрачным вниманием оглядел Зугу. Посмотрел на его рваные лохмотья, грязные повязки, придерживавшие раненую руку, костыль, на который он опирался, как старик.

Не укрылась от него и опаленная борода Зуги, сожженные порохом щеки, пузыри на губах и черный струп, непристойно торчавший на бледной опухшей щеке.

Матабеле рассмеялся глубоким мелодичным смехом и заговорил.

— А я, — сказал он, — матабеле, Индуна двух тысяч воинов. Мое имя Ганданг, сын Мзиликази, сына высоких небес сына Зулу, и я пришел с блестящим копьем и красным сердцем.

После первого дневного перехода Робин поняла, что, принимая решение идти к побережью, серьезно недооценила силы и выносливость отца. Возможно, Зуга бессознательно предвидел то, о чем она, опытный врач, не догадывалась. При этой мысли она разозлилась на себя. Робин заметила, что после расставания с братом ее враждебность к нему и чувство соперничества, пожалуй, даже усилились. Ее бесило, что он сумел дать верный совет.

К полудню первого дня Робин пришлось остановиться и разбить лагерь. Фуллер Баллантайн сильно ослаб, стал даже немощнее, чем был в тот день, когда она впервые нашла его. Его кожа стала на ощупь сухой и горячей. Перемещение на носилках по неровной земле, сопровождаемое толчками и тряской, сильно повредило ноге. Она чудовищно распухла и стала такой болезненной, что при малейшем прикосновении к обескровленной коже отец визжал и отбивался.

Робин велела одному из носильщиков соорудить из зеленых веток и коры шину, чтобы наложить ее на ногу и снять меховое одеяло, а сама села возле носилок и, прикладывая ко лбу отца прохладную влажную салфетку, заговорила с Юбой и женщиной каранга. Она не ожидала, да и не получала от них совета, просто среди людей ей становилось спокойнее.

— Может быть, нужно было остаться в пещере, — терзалась Робин. — По крайней мере там удобнее, но тогда сколько нам пришлось бы в ней прожить? — Она размышляла вслух. — Скоро наступят дожди. Нам нельзя было оставаться. Если мы будем идти так медленно, как сейчас, дожди могут застать нас в пути. Нам просто необходимо ускорить шаг, но я не знаю, перенесет ли он это.

Однако на следующий день Фуллер Баллантайн выглядел бодрее, жар спал, и они шли весь день, но вечером, когда разбили лагерь, ему опять стало хуже.

Робин сняла повязку. Больная нога выглядела лучше, и она почувствовала облегчение, но потом заметила, что цвет кожи вокруг язв изменился. Она поднесла намокшую повязку к носу — в ноздри ударил запах, о котором не раз предупреждал преподаватель медицины в Сент-Мэтью. Это был не обычный запах доброкачественного гноя, а всепроникающее зловоние, запах разлагающегося трупа. В душе вспыхнула тревога, она бросила повязку в огонь и со страхом осмотрела больную ногу.

По внутренней стороне бедра, начиная от паха, вдоль чахлых мышц по тонкой бледной коже протянулись характерные красные полосы, чрезвычайная чувствительность к боли исчезла. Похоже, отец совсем не чувствовал ногу.

Доктор попыталась успокоить совесть, уверяя себя, что перемены в ноге и ее омертвление не связаны с тем, что старика два дня несли на носилках по неровной земле. Но какие к тому еще причины? Ответа не было. До того как они пустились в путь, язвы стабилизировались — ведь с тех пор, как пуля работорговца раздробила кость, прошло почти восемнадцать месяцев.

Вероятно, передвижение на носилках вызвало в ноге серьезные изменения, и результатом стало ухудшение состояния Фуллера Баллантайна

Робин чувствовала себя виноватой. Надо было послушать Зугу. Вот до чего она довела отца. Газовая гангрена. Она втайне надеялась, что ошибается, но знала, что это не так. Симптомы определялись безошибочно. Оставалось лишь продолжать идти и уповать на то, что они достигнут побережья и вернутся в цивилизованный мир раньше, чем болезнь приведет к неизбежной развязке, но она понимала, что надежда эта тщетная.

Молодая женщина жалела, что не развила в себе ту философскую способность примиряться с неизбежностью, какую исповедовали большинство ее знакомых врачей перед лицом болезни или увечья, которые они не могли излечить. Но она знала, что ей это недоступно, что чувство беспомощности всегда будет выводить ее из себя, а на этот раз пациентом был ее родной отец.

Она наложила на ногу горячий компресс, понимая, сколь жалок ее порыв — все равно что пытаться остановить прилив детским замком из песка. Наутро нога стала на ощупь прохладнее, тело потеряло упругость, и под ее пальцами оставались вмятины, словно она трогала пресный хлеб. Запах усилился.

Они шли целый день. Робин плелась за носилками: Фуллер сидел молча, словно впал в кому. Он уже не распевал псалмы и не возносил горячих молитв к Всевышнему, и она благодарила Бога, что он по крайней мере не чувствует боли.

К концу дня они наткнулись на широкую, хорошо утоптанную дорогу, которая тянулась с востока на запад, насколько хватало глаз. Она в точности соответствовала описанию и местоположению, приведенным отцом в дневнике. Увидев эту дорогу, малышка Юба разразилась слезами и от ужаса не могла сдвинуться с места.

Они нашли покинутое поселение из полуразрушенных хижин — возможно, им пользовались работорговцы. Робин приказала остановиться здесь. Она оставила женщину и все еще всхлипывающую дрожащую Юбу ухаживать за больным и взяла с собой только старого Карангу. По такому случаю он вооружился длинным копьем и напыщенно вышагивал, точно старый павлин. В трех километрах от поселка тропа круто поднималась к седловине, рассекавшей гряду невысоких холмов.

Робин искала доказательств того, что эта дорога действительно была невольничьим трактом, Дорогой Гиены, как называла ее Юба.

Первое доказательство Робин нашла на седловине: оно лежало в траве в нескольких шагах от дороги. Это было двойное ярмо, сделанное из выдолбленного с двух концов бревна и кое-как обтесанное