Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

что должен прийти Алеша, и теперь слегка покраснела — было неудобно, что она немного пьяная. Алеша с Наташей стояли перед входом, тоже смущенные.

— Ну, проходите же, проходите! — опомнилась Лариса. — Алеша, ну что же ты! Проходите!..

Алеша пропустил жену вперед; коридорчик был узкий, Лариса прислонилась к стене; проходя мимо Ларисы, Алеша обернулся, и они вдруг крепко стукнулись лбами — у Ларисы даже слезы на глазах выступили. Алеша растерялся, покраснел, приложил ладонь ко лбу и начал горячо извиняться. Но Лариса, махнув рукой, засмеялась веселым звонким смехом. За Ларисой рассмеялся Алеша, за ними осторожно засмеялась и Наташа. Зина, выбежав на шум, увидела смеющихся «дурачков», и, как это бывает, не сдержалась сама и тоже прыснула.

Этот общий смех помог женщинам без лишних церемоний познакомиться и решить дело быстро и по-дружески. Комната была сразу по коридору направо, Алеше она понравилась, он тут же предложил за нее сорок рублей. Лариса от денег отказалась совсем; начали спорить. Наконец Зина примирила всех, сказав, что со стороны Ларисы, конечно, благородно отказываться от денег, но нужно помнить о самолюбии и гордости других. «Двадцать пять рублей — и все по чести», — закончила Зина. На том и согласились.

Лариса пригласила всех в свою комнату. «Надо же отметить это дело», — сказала она.

Когда налили вина, Наташа наотрез отказалась пить.

— Ну, всего одну, во-от таку-ую… — улыбнулась Лариса.

— Нет, нет, я не буду, — улыбнулась в ответ Наташа.

— Маленькую-у… — продолжала настаивать Лариса.

— Нет, нет, ни большую, ни маленькую, — упорствовала Наташа.

Три руки с рюмками были подняты, все ждали. Наташа все не соглашалась; ни Зина, ни Лариса не знали, что делать. Выручил Алеша; приняв несколько таинственный вид, он как будто в сторону, но довольно четко проговорил:

— Знаете, нельзя ей…

— А-а… — протянула понятливо Зина. — Тогда конечно. Вы что, жде… — Но не стала договаривать: «…ждете кого-нибудь?» — не все ведь любят говорить об этом.

Так что выпили втроем; Лариса и Зина про себя поздравили Алешу. Алеша же, намекая на то, что Наташа в положении, просто-напросто схитрил. К этой уловке приходилось прибегать всегда, когда Наташа отказывалась в компании пить. В кругу своих друзей-студентов она пила и не презирала за это ни себя, ни друзей, но среди чужих или малознакомых вела себя так, словно для нее вообще оскорбительно, когда рядом пьют. Она сидела за столом и поглядывала на всех с некоторым пренебрежением. Лицо у нее было красивое, с темными маленькими, но выразительными глазами; длинные черные волосы, слегка загибаясь на концах, обрамляли бледное лицо.

Втроем они выпили снова, Наташа все так же сидела и не только не пила вина, но и не принимала участия в разговоре. Да и по поводу снятия комнаты, цены и прочего Алеша тоже ведь разговаривал в одиночку, Наташа ни в чем не поддерживала его, не радовалась «удачной» комнате. Если Алеша что-нибудь слишком хвалил, она говорила с усмешкой: «Ну да, да, конечно…», если бранил, говорила: «Мало ли что нам кажется…»

— Нам не пора? — напомнила она.

— Посидим еще немного, совсем немного. Хорошо? — попросил Алеша.

Ему бы, по правде говоря, очень хотелось, чтобы вещи сами собой переместились с Семеновской сюда, на Остужева, чтобы можно было не разговаривать с тестем и тещей в последний раз, на прощанье. Хотя, конечно, прощание это не могло быть грубым или оскорбительным, но без покачиваний головы не обошлось бы наверняка. К тому же Алеша понимал, что ни комната, ни хозяйка, ни Зина, — но это уже было второстепенным, — не понравились Наташе, да и понравиться не могли. В просторной трехкомнатной квартире отца и матери была у Наташи своя комната — чистая, с огромным окном, чуть не во всю стену, с прекрасным балконом, с отличной мебелью, правда, родительской; комната вдвое больше той, которую они собрались снять у Ларисы. Но Алеша не хотел никаких «подарков» от ее родителей, дело было даже не в самой комнате — это ерунда, дело было в отношении тестя и тещи к нему и дочери по  п о в о д у  их комнаты, их мебели, их, их, их… Они, конечно, да и заслуженно, чувствовали себя хозяевами всего того, чем обладали, но они были еще и твердо убеждены, что безо всех этих удобств, без всего того, что они предоставили дочери и зятю, молодым было бы невозможно жить, они бы задохнулись, подняли ручки. Алеша же терпеть не мог, если в его жизнь вмешивалось благодеяние, да еще такое, которое уверено в своем всесилии. Это его оскорбляло.

— Знаешь, давай все-таки выпьем, а? — подмигнул он Наташе. — Ну, пожалуйста. За нашу с тобой жизнь.

— Алеша, ты же знаешь… я пить не буду.

— Ну, я прошу тебя! Ведь у нас, можно сказать, новая жизнь начинается. Давай, а? Заметь, — улыбнулся Алеша, — волшебное слово говорю: пожалуйста.

Наташа тоже улыбнулась.

— Нет, Алешенька, — сказала она мягко, — раз не пила сначала, то и не буду. Ну, пойдем лучше…

Алеше ничего не оставалось, как согласиться; они поднялись из-за стола.

— Ну, так вас когда теперь ждать? Завтра? — спросила на прощание Лариса, открыв дверь и поеживаясь от холода.

— Ну да, завтра утром. Мы ведь во вторую завтра?

— Ага.

— Утром и прикатим. — Алеша улыбнулся.

По лестнице спускались молча.

Оставшись вдвоем, Лариса с Зиной немного взгрустнули. Лариса вдруг остро позавидовала, что вот есть же на свете люди, как Алеша с Наташей, живут себе вместе, устраивают жизнь, любят друг друга. А что Наташа строга с Алешей, так это, может, только к лучшему, потому что мужьям спуску давать нельзя. Вон ее Роман… А Зина тому позавидовала, что вот Наташа в положении, но если для Наташи все просто и ясно, то для нее это одна мука. Тоже, конечно, хочется ребенка, дочку, но ведь хочется, чтобы у нее и отец законный был…

— Ну, так допоем, что ли? — предложила Лариса.

Они повернулись друг к другу, грустно улыбнулись и начали петь. Так же легко и свободно, как прежде, нашли они то общее в песне, что объединяло их, и запели грустно, ладно и хорошо. И вновь с особенным чувством пропели, что «только раз бывают в жизни встречи, только раз судьбою рвется нить…».

Только раз в холодный синий вечер

Мне так хочется люби-и-ить…

От «люби-и-ить…» у них сладко щемило в груди. И они тянули это слово как можно дольше, потому что следом снова шли слова о разлуке: «Прощай, пришла разлука, прощай, моя голубка, навсегда…», а не очень им хотелось прощаться, а прощаться надо было…