Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

– А как это сопрячь с «Немо»?

– Любил слушать. Если ему рассказывать – он слушал охотно, но только чтобы была сила и исключительность; честолюбив был болезненно; когда его прокатили, не приняли в комсомол, – за то как раз, что читать не любил, – он избил нашего секретаря, Гошку, жестоко избил, штаны на нем порвал, а знаете, каково было – по тем временам – штаны купить? Целая проблема. Когда мы его вывели на общее собрание, он спросил: «А где у вас д-д-д-доказательства? Кто видел? Гошка меня н-н-ненавидит, поэтому и наговорил. Д-докажите!» Мы его тогда спросили: «Дай честное слово, что ты его не бил». А он ответил: «Честное благородное». Гошка даже заплакал тогда. Они, кстати, в одном эшелоне на фронт уезжали. Гошку-то поначалу не брали, очкарик, но он по линии райкома добился…

– Жив?

– Погиб.

– Где?

– Под Киевом.

– Фамилия?

– Козел. Он, бедняга, смущался своей фамилии, постоянно просил ударение на первом слоге ставить…

– Кто-нибудь из его родных остался в городе?

– Отца недавно похоронили, он у нас на заводе пятьдесят лет отработал, мать умерла в конце войны. Гошка у них был единственный.

– Как звали отца?

– Георгий Исаевич…

– Значит, Георгий Георгиевич Козел?

– Да.

– В военкомате какие-нибудь данные на него могут храниться?

– Обязательно. В школе есть его уголок, «следопыты» раскопали его письма домой, заметки в дивизионку, он стихи у нас писал…

Костенко обернулся к Сандумяну:

– Месроп, пожалуйста, если товарищ Юмашев позволит, позвоните в горотдел, пусть отправят телеграмму Тадаве по поводу установочных данных на Георгия Георгиевича Козел.

– Вы верно произнесли его фамилию, – заметил Юмашев, – не обидно, так редко кто говорил, все – как попривычней…

– И еще, – продолжил Костенко. – Пусть посмотрят по линии Министерства обороны список той части, где служил и погиб Козел, – до какого дня они были вместе с Кротовым. Обстоятельства гибели, свидетели, где живут…

– «Где живут», – горько повторил Юмашев, – Да живы ли? Никого уж не осталось почти, мы доживаем, те, кому в сорок первом было семнадцать…

– А вот и неверно, Глеб Гаврилович, – возразил Сандумян, набирая номер. – Я нашел вашу учительницу, Александру Егоровну, ей семьдесят девять, а она еще бодрая и вас хорошо помнит, и Кротова…

Александра Егоровна Хивчук жила в большой комнате на первом этаже; подоконник был заставлен цветами; вообще же был здесь особый старушечий беспорядок, множество лишних вещей: этажерки с подставленными под отломанные ножки кирпичами, старая софа, на которой лежали кипы газет и старые, незаштопанные чулки; на табуретках возле батареи стояли кастрюльки, много кастрюлек; Костенко оглянулся – холодильника в комнате не было…

– Александра Егоровна, этот товарищ приехал по поводу вашего ученика Кротова, – сказал Сандумян.

– А, Коля… Присаживайтесь… Я отлично помню этого мальчика, сына покойного Ивана Ильича… Незаурядный был мальчик… Если бы еще не заикание…

– Отчего он начал заикаться? – спросил Костенко.

– Это романтическая история, – ответила Александра Егоровна и поправила седые, очень жесткие, вьющиеся волосы. – Поскольку все участники драмы ушли из жизни, я могу рассказать вам правду. Только, пожалуйста, не курите, и не потому, что табак угрожает окружающим более, чем курящим, а оттого, что я считаю табак проявлением моральной распущенности…

– Я буду жевать сигарету, – улыбнулся Костенко. – Если позволите.

Александра Егоровна пожала плечами.

– Неужели такая гадость может доставлять удовольствие? Ну да ладно, жуйте свою отвратительную соску. Видите ли, покойница…

– Кто, кто? – подался вперед Сандумян, не заметив остерегающего взгляда Костенко. – Какая покойница?

– Жена Ивана Ильича… Она была очень хороша в молодости, кавалеры преследовали… До тех пор, пока Иван Ильич жил дома, она была образцом добродетели… А потом у него случилось несчастье…

Сандумян хотел было уточнить, какое, но Костенко положил ему руку на колено; тот понял.

– Иван Ильич был очень резким человеком; никто не знает, что произошло тогда у них на вечеринке, но он ударил завуча Завьялова, удар пришелся по виску, Завьялова увезли в больницу с сотрясением мозга. Потом над Иваном Ильичом был суд, дали два года тюрьмы… Через семь месяцев он вернулся… А у него дома – он приехал без предупреждения, за хорошую работу освободили значительно раньше срока – сидел завуч Завьялов… Иван Ильич прошел в свой закуток – у них был свой дом, с массой маленьких закутков, покойник не любил больших помещений; дождался, пока завуч ушел, – тот даже пытался с ним заговорить, но покойник свою дверь не открыл; вышел в столовую. А там сидела покойница и Коля. Дело в том, что завуч, чувствуя, видимо, свою вину, приходил подтягивать Колю – у того очень плохо шли гуманитарные дисциплины, совершенно не давались литература, история, география. Никто не знает, что творилось в доме у Кротовых, только соседи слышали, как пронзительно кричал Коля, очень кричал. А после исчез, и нашли его в море через четыре дня: он сбежал из дома, угнал рыбацкий баркас. Но разыгрался шторм, холодно, волны, ужас – представляете состояние ребенка? После этого он и стал заикой. Покойница две недели не выходила из дома, но с той поры совершенно исчезла ее былая самостоятельность и красота – она как-то съежилась и постоянно смотрела на покойника рабскими глазами побитой собаки…

– Иван Ильич был очень жестоким человеком? – спросил Костенко.

– Я бы сказала иначе. Я бы сказала, что он был справедливым человеком. За измену на Руси бабу испокон века драли вожжами…

– Но ведь вы считали, что измены не было? – заметил Костенко.

– Была, видимо, моральная измена, а она подчас страшнее физической.

– И в чем же выразилась измена Аполлинарии Евдокимовны?

– Кого? – удивилась старушка. – Кого?

– Так звали покойницу, – пояснил Сандумян. – Жену Кротова.

– Да? Незадача, а я как-то и не знала ее имени, помню только, что поповское, – и она засмеялась мелким, быстрым, захлебывающимся смехом.

– Иван Ильич был красивым мужчиной? – поинтересовался Костенко.

– О, невероятно! Сильный! Высокий! Уверенный в себе! Очень красивый, мы все были от него без ума.

– До этого Коля не заикался? – уточнил Сандумян.

– Нет. Никогда… Он стал очень тяжело заикаться, бедный мальчик… В нем произошел какой-то внутренний слом…

– Какой? Затаился? Стал тихим?

– Наоборот! Из бутылки выпустили джинна! Он, мне кажется, понял значение силы. Только ее ведь и боятся люди. И он стал главным драчуном – как что не по его норову – сразу в драку! Но я его все равно любила. В нем не было этого отвратительного, как у некоторых учащихся, чувства стадности.