Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

Господи! Матерь Божия! Тася, Тасенька! Что ж делать-то? Куда бежать-то? До Слюдянки пешим к обеду дойдешь, а там дадут ли фельдшерицу да подводу? А врачиха молодая, бестолковая. Кого она поможет? Ей бы кто помог!

– Тася, – вырвалось у Большой Павлы. – Таисюшка! Помоги. Научи! Ты ж ученая была, разве ж ты оставила нас на беду?!

И вроде как голос Тасин внутри себя услышала:

– Чаю ей завари… курильского. Да попои с ложечки. Животик горячим обложи…

Большая Павла и не удивилась ни совету, ни голосу Таисии. Не до этого было! Скорей кинулась к себе домой. Сорвала в сенцах пучок чаю курильского, который заготовляла веничками… К пузику девочки приложили горяченькой соли… Через полчасика Павленка выпулила свое добро, которое Дунюшка, стоявшая на коленях у зыбки, готова была съесть. Промыв внучку, которая тут же уснула, Дуня глянула на Большую Павлу, как на Бога, и заплакала от счастья…

– Паш… Паша… Что бы я без тебя… Ну куда я… без тебя… Думала… Все… Унесем за ручей…

– Не меня благодари! – буркнула Большая Павла.

– А кого?

Большая Павла хотела сказать: «Таисию», но язык сам выворотил: «Матерь Божию».

– Спаси тебя Господи, Тасюшка, – громко сказала она уже в своем дворе. – Храни нас, как тебя Божья Матерь пусть хранит.

Она подивилась тому, что ладно все сказала, и тоже отнесла это к Таисиному незримому руководству…

Подметя ограду, Большая Павла прошла в дом, постояла у остывающей, с вечера топленой печи, чтобы обтаял утренний морозец с ее рук и одежды, и только тогда прилегла к Аришке, родной своей внучке, которая сладко сопела под лоскутным самошитым одеялом, обняла ее сдобное, белое тельце и также сладко прикорнула.

– Крестить их надо, – услышала она, просыпаясь, голос Таисии внутри себя. – Обеих, слышь…

– Да слышу я, – ответила Большая Павла, – вот копеечку подсоберу… К Рожжеству окрестим…

– Не жди Рождества. Молись. Господь управит…

Большая Павла не разбирала, впрямь ли голос Таисии-монахини слышит, либо мнится ей… Все одно Таисия так бы и сказала. А ей ее указ в жизни как воздух нужен. Пусть берет ее, как чадушко, за руку и ведет по жизни… Она от навалившихся бед совсем обеспутила…

Однако слушай не слушай водительницу свою, а гоношить копеечку стало неподъемным! С Таисией-то ловко жилось. Она баба справедливая. Для култукских баб все одно копеечку из этого бугая Илюхи и председателя да выколачивала. А где и свою подсунет. А ныне пришел этот лысый боров Хрущев. Давай Сталина шерстить да крушить кругом все. Сам ничего не строил, а все порушил…

Конторские говорили, мол, сверху пришла от него бумага, – колхоз порешить… Зверопромхоз сотворили. Старух-колхозниц как вшей повыщелкали. Стали набирать с тракту. Гулящий люд попер в Култук. Поселок неукротимо менялся. Затворились дворы. В тайгу стало ходить опасно. Чужой человек в тайге – верная смерть. Детей и подрост уже на заимки и балаганы не отпускали.

Как ни скудно платили в колхозах, а все ж платили. Колхоз тоже помогал. Рыбачкам плотву дозволялось брать, шишку-паданку, требуху от забоев… Омуль сами брали. Ягоду бочками натаскивали. Не голодовали…

А тут приперло! Пенсию дали аж восемь рублей. Только на хлеб, вермишель и постное масло. А девка росла. Аришка выдалась вся в бабку. Она растет телесой, крупной. Власы в пшеничку. И растет, и растет. Обутка рвется, как бумажка. Давно ли ей ичиги сшила, а уж пальцы гнутся. Школьную форму Большая Павла третий раз распускает, вставляя лоскуты по бокам. Ест, что бычок. Хоть совковой лопатой подавай. А где взять?! Ведь еще Дуняша с младенцем на шее! Слышь, Таисия, где взять-то?! Что он еще утворит, кабанюка эта лысая, Хрущев?! А как девок вырастить? На ноги поставить?

Все это спрашивала Большая Павла у Таисии, пока мела двор, либо таскала воду в бочки, либо когда шла полоскать белье на ручье… Кроме того, она рассказывала своей былой покровительнице, как растут девчонки, что утворили старый лис и коза Сильва, и жаловалась на колотье в правом боку.

– Ты помнишь Анку с Тиганихи, – говорила она, цепляя спицею петлю, поздним вечером, сидя у печи, – ну, с родинкою во всю щеку… Которая тонула в марте на Быстрой… Под лед-то ушла… померла, матушка, померла! Хорошо померла… Отошла тихо… Как ангел… Варвара Сотникова мать похоронила. Поминки богатые были. Три стола садились… А Степан Проворов… Ну, ты помнишь его… Скотником был в колхозе… да… тебя еще костерил, бежал за тобою с конторы! Он в город уехал, к сыну.

– Баб, ты с кем разговариваешь? – сонно спрашивала ее Аришка.

Большая Павла вставала и шла за занавеску к постели внучки:

– Спи, ласточка, спи, голубка… Я песенку пою… «В лесу родилась елочка» пою.

– Ба… Я кушать хочу!

– Спи, дитятко. Завтра покушаешь. Вот оладьев спеку утречком.

– Счас спеки!

– Счас нельзя. Ночь на дворе. Кто ночью печет? Бабай утащит.

– Ба! Ну, баба!

– Спи, сказала! Не то уйду к Дуняхе… Пусть тебя бабайка тащит!

Большая Павла поднялась, повернула внучку бочком к стеночке. Хотела перекрестить, но ведь некрещеная еще девка-то… Слезы потекли по ее костистому, уже ржавеющему, как осенняя земля, лику…

«Как живу, Господи! Как последняя, распоследняя. А ведь продыху не ведала за жизнь! Таисия, матушка! Как жить дальше?! Как девку поднять?! Хоть сдавай ее, вон, в детдом култукский!»

И тут так внятно услышала она голос Таисии:

– Сама ступай в детдом-то! Истопник Василий ушел, и мойщицы в столовую у них не хватает…

– Кто меня возьмет в детский дом-то?! Я неграмотная.

– Полы да посуду мыть руки нужны, а не ученость, – укорил ее Таисин голос внутри. – Молись-ко вставай! Не распускай нюни-то!.. Нешто Господь сироту оставит!

Ранним утром, пока еще солнышко не слизало первую махру белой, что смерть, изморози, Большая Павла уже топала в своих самошитых ичигах по каменеющей земле. Лес уже голый стоял, темный, что бабай, зато Байкал просветлел. Просквозило его светом остатнего, негромкого солнышка, серебрился он, вспыхивал и мерцал, что церковная чаша.

Ворота усадьбы детского дома были еще заперты, и Большая Павла присела на лавочку и положила свои громадные руки на колени. Морозец пощипывал щеки и руки, отсыревший палый лист отдавал грибной прелью. И Большой Павле захотелось грибной кулебяки, которую она умела печь. «Приду домой, кулебяки сотворю», – подумала она, прикрыла глаза и сладко придремала.

Детский дом появился в поселке не так давно. Был он огорожен плотно, по-сибирски, темным заплотом. Здания для спален строили из кругляка, вывозили лес из дальних сопок. Но были и засыпушки. Ребятишки в дому жили скученно и ходили в школу в особицу, и отношение к ним было наособицу. Их сторонилися, как всех чужаков в Култуке, но не обижали. Одевали деток тепло, добротно, и все нужное у них было… Со стороны усадьбы потянуло дымом, затопили печи. Потом вкусно запахло варевом. Этот запах напомнил Большой Павле о голодной Аришке, и она очнулась. Перед ней стояла Надежда Петровна Сизых, хозяйка детского дома. Ворота уже были открыты. Из усадьбы выкатывалась телега, и старый мерин трудолюбиво фыркал и косил глазом на Байкал.