Андеграунд, или Герой нашего времени - Владимир Маканин

А когда я решительно: нет, нет!.. — Венедикт Петрович по-стариковски заплакал, ссутулился, слезы плоские, пятнами. Слезы были тактической хитростью: он вдруг сильно рванул руку — вынуть, высвободить (выдернуть руку из моей). Но я наготове, таблетка в пальцах...

Колебался (а он все сыпал, сыпал свои умоляющие фразы), я обнял его:

— Тихо. Тихо. Не дергайся хоть минуту!.. — Так говорят родному человеку, заметив у него на лбу пятно, соринку или, скажем, крошку, прилипшую к губе: мол, дай убрать, не двигайся. Брат замер, послушный слову, а я завел руку за его седой затылок и со стороны другой щеки вбросил в полуоткрытый его рот (продолжал говорить) таблетку. Ввел в рот пальцы и там раздавил ее о зуб, размазал (мягка, не горька) — Венедикт Петрович, ученный санитарами, глотал, не пытаясь сплюнуть. Теперь мы шли бок о бок, и я терял брата.

Он говорил, но его сердечная мышца, первая из придавленных, сбавляла ход. Приструненное сердце — удар в удар — сбавило до семидесяти, до шестидесяти и (все медленнее, с оттяжкой) вело к пятидесяти ударам в минуту, после чего мозг смирялся с малой подачей крови: для Вени почти сон. Сонливый Веня начал зевать. Вот он стал. Смотрел молча себе под ноги.

— Что ты остановился? Веня, Веня! — звал я.

Он смотрел под ноги. Его уже не было.

Я переспросил, я тряс его: что? что ты хочешь?.. почему остановился?

После долгого молчания Венедикт Петрович выговорил шелестящими губами:

— Сесть.

— Здесь негде сесть. Земля...

Я уговаривал его идти дальше. (Надо же дойти до метро.) Я оглядывался, нет ли кого близко. Общажная сволочь, я умею пристать к случайному прохожему — помоги, мол, друг (окликнуть человека, равно трезвого или скучающе полупьяного, хамски наорать, матюкнуть его, взывая к человечности), но я и Веня, мы отошли асфальтовой тропой уже слишком далеко от людной остановки. Никого вокруг. Ни души. Дорога и мчащие машины. Да и кому из них захотелось бы тащить твоего брата?.. Но ведь ясно кому: тебе самому! — сказал я со смешком. Но я еще не прочувствовал, не услышал всю буквальность вырвавшихся слов.

К частникам: мол, больной брат — вот он стоит, бедный, довези до метро. Я про болезнь, про больницу, а пожилой мужчина, руки на руле, смотрел вперед — не оглянувшись на Веню, уже закрывал окно. (Не дослушал.)

Остановился другой водитель. Остановился третий. Я всем повторял просьбу — до метро, только до метро, но, как-то особенно нажимая на слово «больница». (В глубине души, хитрован, думал, что прямо туда и повезет по доброте — мол, зачем же, скажет, только до метро?) Собрав остатки английских слов, я попытал счастья и на мировом языке. Привлечь, что ли, хотел. А водитель жигулевой «девятки» — на прекрасном английском (и так стремительно) — ответил, что принципиально не любит он ездить в больницы, подальше, подальше от врачей. И посоветовал мне: «Speak Russian. Speak Russian, dear... Тебе же проще. Зачем, дедуля, ломаешь себе язык?» — Я показал ему, вот зачем: седой Веня, и что же поделать, если брата в машину никто не берет. Венедикт Петрович к этой решающей минуте сидел на земле.

Водитель, несколько колеблясь: — Хорошо поешь, дед. Но я думаю, твой брат пьян, а?

— Это так просто понять: от него же не пахнет!

— Хочешь, чтобы я его обнюхал? — Он закрыл окно и газанул с утробным ревом. (Даже не оглянулся, как я отскочу в сторону, когда машина рванет.)

Я сменил тактику. Машин шло много, но мои запросы стали скромнее: я махал рукой грузовым. Грузовым, всем подряд, да вот же и они летели мимо.

Битый, грязный фургон все же остановился.

— Мужики. До метро! — крикнул я с мольбой.

Их было двое. Они втащили, посадили Веню. Но уже на полпути спросили с меня деньги. Венедикт Петрович не понимал слов, тихо радовался: едем, уже едем! (Младший брат обычно любит ездить больше, чем старший. Даже если оба уже поседели.) Когда выяснилось, что платить нечем, те двое спокойно и трезво — не споря — просто-напросто вытолкнули Веню, он тотчас вывалился, упал, а уж я сам скоренько за ним выскочил, поднять его (он заваливался как раз под колеса машин, торопливо объезжающих наш грузовик с обеих сторон). «Сволочи! Суки!» — кричал я, оттаскивая брата на обочину.

Мы с Веней оказались чуть ли не в худшем, чем прежде, положении: нас выбросили в полном безлюдье (зачем свидетели; эти двое из грузовика дело знали). Вплоть до метро тянулось вовсе пустынное место, даже без тропы. Я был уже готов (созрел) просить помощи у пеших. Но тропа, что обычна вдоль дороги, шла теперь круто на высоте бугров — далековато отсюда: я видел цепочку идущих там людей.

Протащив брата две сотни шагов в сторону метро, я вынужден был отказаться: тяжко. Да и Венедикт Петрович, больно ему, жаловался, постанывал: хочешь не хочешь, я его то нес, то волок, не церемонясь. Теперь он лег, лежал на земле, что дальше?

Уговорами, нажимом и (особенно важно) напоминаниями из детства мне удалось вовлечь его в давнюю игру: «Смотри, Веня. Мы в детстве. Мы с тобой скакали, как кони...» — я напомнил, показав ему, как именно следует скакать (переступать) на четвереньках. Я проскакал вперед, потом назад, потом Веня пробовал сделать, что и я. Получилось. Ура! Плечо к плечу, мы передвигались на четвереньках рядом, не слишком, впрочем, торопясь, двигаемся — и ладно. Уже темнело. Машины, параллельно нам, проносились по дороге с зажженными фарами.

Мы одолели подъем, потом спуск. Я ведь еще и сумку его волок. Осенняя трава, мелкие катышки пыли — эта темнеющая вечерняя земля была удивительна. Давно я не видел ее в такой близи: какая земля!.. Ныла поясница. Но я все шустрил возле брата, как бы задавая тон. Таракан, но более подвижный и живой, я резво забегал вперед, говорил, давай, давай, догоняй! — приостанавливался и ждал. А впереди (цель) горел и тоже ждал (нас обоих) фонарь: тускловатый, но высокий (и достойный восхищения, когда ты на коленках). От фонаря к фонарю.

Нас обогнала группка торопящихся людей, веселые, один из них говорил: «Нет, нет. Мне вон тот нравится — смотри, какой моторный!» — про меня, разумеется. Они прошли мимо, сочтя нас пьяными, проспавшими полдня и только-только пробудившимися в траве. Они торопились. Один из них, впрочем, сострил (этот их тонкий нижегородский юморок): он на ходу склонился к более шустрому таракану, ко мне, и дружески сказал, как бы на бегах, как бы своему фавориту: «Неужели придешь вторым?..» — и похлопал по плечу, поощряя. Юморок адресовался им, группке, — услышали и хохотнули. Ушли.

А мы передвигались и совсем не спешили, преодолевая зыбкую полутьму (меж двумя фонарями). Травинки нет-нет и били по лицу. У следующего фонаря отдохнули; там же я распрямил спину и, горделиво стоя на коленях, помочился. Без напоминания, по извечной человеческой синхронности, Венедикт Петрович тоже поднялся на колени и, хотя не обильно, но покропил осеннюю траву. В сторону, по ветру, все правильно.

Там, в движении, коленками на земле и в тишине (возможно, благодаря тишине), я вдруг услышал Слово, и это Слово было я сам. Мне лишь показалось, почудилось. После десятилетнего молчания (мне показалось) я услышал знакомый гул. Воздух и земля — все качнулось. Я увидел, как мой брат подымается с колен. Пошатнулся раз, другой. Встал.