Живой Журнал. Публикации 2008 - Владимир Сергеевич Березин

Этой ночью со Свантесонами случилось превращение — они стали мстителями. Оставив Гунилу на попечение Боссе, Дядюшка Юлиус и молодой Свантесон снова отправились на кладбище, но теперь там отсутствовал не только обитатель гроба, но и сам его деревянный дом.

Дядюшка Юлиус утверждал, что только цыганы могут помочь Карлсону вернуться обратно в Румынию. И правда — недавно в этой местности видели пёструю банду цыган, похожих видом на французских философов. И эти цыгане явно были чем-то озабочены.

Волоча за собой свой потрёпанный чемодан на колёсиках, дядюшка Юлиус вёл молодого юриста за собой. И вот вдали показалось облачко пыли. Тогда они побежали по сельской дороге, пока не приблизились к шумной кочующей толпе. Цыгане дудели в рожки и играли гармониками, торопясь, везли они на повозке уже знакомый Свантесонам гроб. Путь дядюшке внезапно заградил предводитель на чёрной как ночь лошади.

— Оставь нас, мы дики, нет у нас закона, — произнёс он, будто бы не разжимая губ. И то было верно — на закон Свантесоны и не надеялись, но и бежать, последовав его совету, тоже не могли. Дядюшка Юлиус достал из чемодана светящийся японский меч и вступил в битву, а его молодой спутник изловчился, и, юркнув под крупом лошади, вскочил на повозку. Кто-то схватил его за ногу, но, лягнувшись, молодой человек сбросил противника на дорогу.

Отбиваясь от цыган, он, наконец, дёрнул на себя крышку гроба.

Прямо перед ним лежал Карлсон. На сером лице у летающего человека бродила ужасная улыбка, а руки мертвеца жили своей жизнью, перебирая край сюртука.

Свантесон выхватил из-за пазухи свой землемерный колышек и воткнул его в выгнувшееся в судороге тело. Тут же Карлсон обратился в прах, а цыгане, свистом понукая своих коней, бросились прочь, доказав ещё раз философскую сущность своей натуры.

Свантесон вернулся домой и первой, кого он увидел, была Гунила. Цвет её лица ясно говорил, что заклятие снято. Любовь снова победила смерть, подумал молодой Свантесон, вспомнив румынскую корчму.

Теперь перед счастливой парой была целая жизнь — такая же неторопливая, как смена сезонов в северной природе. Свадьба была скромной, всего несколько человек пришли в стокгольмскую церковь, рядом с которой была похоронена несчастная Бетан. Сквозняки давно развеяли прах, в который она обратилась в ту страшную ночь, но она незримо присутствовала на церемонии. У Боссе, как он ни сдерживался, наворачивались на глаза слёзы.

Началась новая страница жизни семьи.

Однако уже через несколько дней молодой Свантесон почувствовал, что его неизъяснимо притягивает нежная шея жены. Он норовил поцеловать супругу именно в нежную жилку, хранящую едва заметный след укуса Карлсона.

А к концу медового месяца молодой юрист почувствовал, что умеет летать — пока недалеко, от кровати к столу.

Извините, если кого обидел.

31 октября 2008

История про рекламу

Куда улетают носки?…

Извините, если кого обидел.

01 ноября 2008

История про Киреева

Зарядил дождь, и как-то ужасно захотелось спать. Вместо этого я принялся читать мемуары Киреева — опись его жизни с 1958 года по нынешнее время.

Мемуары вещь хорошая — и даже тем, что в них обнаруживаешь фразы третьих лиц, типа того, что Давид Самойлов в ноябре 1982 года пишет Лидии Чуковской, что читал последнюю катаевскую вешь и нашёл, что у него "Всё в порядке — и построение, и сюжет, и лица. Но как будто внутри этого подохла мышь — так несет непонятной подловатиной". Чуковская тут же начинает радоваться "Какая у вас точность удара", и т. п.

Или вот, с большим запозданием, лет десять назад, я узнал, что Катаев в шестьдесят один год вступил в партию. Это вызывало удивление — зачем? На карьере это уже не могло сказаться. Что-то в этом было от прапорщика, что вступая в КПСС вызывал даже некоторое уважение: это для прапорщика был бескорыстный акт. Киреев пишет про Катаева… Нет, лучше сначала о другом.

Мелкие детали в мемуарах — чаще всего, самое интересное, самое прочное воспоминание, что от них остаётся. Киреевский текст мне понравился уже тогда, когда я читал его в журнале. Сейчас, в книге, он мне понравился даже больше, что бывает редко.

С литературных мемуаров вообще особый спрос — их пишет не плотник и не космонавт, которые вовсе не обязаны обладать хорошим слогом. Их пишут люди в какой-то мере обязанные писать хорошо.

Однако ж есть проблемы, их две, и они по-своему примечательны:

Во-первых, это рассказы о литераторах, которые по большей части умерли, или которым лет по шестьдесят-семьдесят. Это нечитаемое звено русской литературы. То, что она описана участниками и наблюдателями — очень хорошо, но вот реального актуального читателя, что интересуется этими персоналиями нет.

Во-вторых, нужно снова вернуться к Катаеву. Киреев делает попытку написать мемуары, никого не обижая, сдержанно-вежливо, почти дипломатически (несмотря на некоторый пафос и откровенные переживания из личной жизни). Катаев сделал иначе, подпустил в свою пользу фантазии, довёл множество людей до слёз, и был объектом мести во многих зеркальных мемуарах. Но имел при этом циничный успех, сформировал некий новый мемуарный стиль и проч., и проч. И это опять свойство расстановки "но": "не очень благородно, но интересно", или "интересно, но не очень благородно". Благородство обедняет.

Никто не требует пойти по кривой катаевской дорожке, или там сыпать анекдотами, как Довлатов (что сделал бы я) — и как поступить, решительно непонятно.

Киреев Р. 50 лет в раю. Роман без масок — М.: Время, 2008. - 624 с. (п) 3000 экз. ISBN 978-5-9691-0371-9

Извините, если кого обидел.

02 ноября 2008

История про беседы

Беседовал я с разными людьми, что производили впечатление неживых. Но будто всполохи от искрящих внутри проводов, что-то в них зажигалось. Какие-то странные функции оживали, что-то щёлкало как в старых советских полуавтоматах. Дело-то не просто в том, что люди верят в шаблон. Мне ужасно неприятно, что они не могут этот шаблон модифицировать. Вот тот же Бродский — я его сначала любил беззаветно, потом стал относится к нему с иронией, особенно, когда он изрекал культурологические псевдоистины, потом немного успокоился и начал находить в нём особый вкус.

Эй, читатель, что, у нас с вами совершенно разный взгляд на Бродского? Ну и что ж — вменяемый человек едино может говорить с другим вменяемым человеком.

А тут, выбежит адепт Явлинского — и произнесёт что-то удивительное.