Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер

сапоги. Он так ничего и не попросил взамен. Так и не узнал, как много Пеппо думал о нем, так и не услышал даже простого «спасибо», так и не успел стать никем, кроме сурового голоса и жара фонаря. И вот же оно, самое время! И спешить уже некуда, и некого бояться, и не нужно никаких уловок, и так много можно сказать. А он уже не слышит. И рука все никак не согревается…

…Годелот стоял у окна, глядя на Пеппо, замершего возле койки. Тот молчал, держа в ладонях руку полковника и сосредоточенно ее ощупывая. Шотландец неслышно шагнул ближе и понял, что Пеппо медленно растирает холодные пальцы Орсо, словно пытаясь их отогреть. А оружейник вдруг остановился, осторожно опустил руку обратно на постель и обернулся к Годелоту. На его лице застыло странное выражение беспомощного недоумения, будто он лишь сейчас понял, отчего эта рука холодна.

— Лотте… — растерянно прошептал он, и губы слегка исказились. — Его нет. Но ведь… он же только вчера был. Царапина на подбородке. Это цирюльник торопился. И рубец. Это я ударил его фонарем. Все так обычно. А его просто нет. Я ведь написал ему письмо. Такое идиотское… Я так хотел, чтобы он знал… Лотте, черт подери, его нет, понимаешь? Он так и не узнает.

Пеппо вдруг замолчал, словно от пощечины. Шотландец замер, ощущая, как снова накатывает страх. А оружейник закусил губу, медленно сгреб повязку на глазах и потянул вниз. Несколько секунд все так же стоял на коленях, не разжимая кулака со стиснутым в нем лоскутом и не размыкая век. Учащенно задышал, словно перед прыжком в пропасть, и резко распахнул глаза. Безумные, потерянные, они заметались, как вспугнутые птицы, и сфокусировались на лице Годелота. Еще несколько вязких мгновений подростки молча смотрели друг на друга, до отказа натягивая струну этого взгляда. А потом Пеппо медленно отвел глаза, обернулся, деревянно-прямо держа спину, посмотрел в лицо отца и хрипло вдохнул, будто подавившись.

— О господи! — коротко отсек он тоном человека, глядящего, как на него несется лавина, и знающего, что бежать бессмысленно. — Господи, нет. Нет, нет! — вдруг надсадно зарычал подросток, хватаясь обеими руками за край койки и с глухим стуком впечатываясь в него лбом.

Годелот потом не раз пытался вспомнить эти страшные минуты, и все не получалось. Как он бросился к Пеппо, которого трясла крупная дрожь, как сжимал друга в объятиях, а тот заходился сухими рыданиями, выкрикивал что-то бессмысленное и рвался из рук. Как на шум примчался хозяин, уже готовый увидеть драку, застыл в дверях, что-то порываясь сказать и ошарашенно открывая и закрывая рот. Как трещали лохмотья камзола, расползаясь на плечах, как Пеппо давился слезами и надрывно кашлял, как Годелот яростно махал свободной рукой, а дурень хозяин хлопал глазами и все не понимал, что он тут лишний…

А Пеппо вдруг затих, тяжело дыша, и отстранился от Годелота, сжимаясь в комок. Неловко утер рукавом лицо и нашарил на полу снятую повязку. А потом повернулся к хозяину, все еще топтавшемуся на месте.

— Это был мой отец, — глухо и устало отрезал он. И, прерывисто переведя дыхание, попросил: — Принесите нам вина. И поесть.

Хозяин все еще несмело подошел к странному парню, взял из ободранных пальцев монету и кивнул:

— Сию минуту, мессер Орсо.

А Пеппо медленно перевел на Годелота мутный взгляд опухших глаз.

— Лотте, — пробормотал он, — я тебя вижу.

* * *

Уже перевалило за полдень. В приоткрытые ставни сочились городской шум и гниловатая сырость канала. На столе быстро пустел второй кувшин.

Пеппо, уже снова завязавший глаза, кружками лил в себя вино. Годелот цедил по глотку, испытывая лишь чудовищную усталость и почти невероятное облегчение. Он чувствовал, как после истерики в душе Пеппо встал на место какой-то вывихнутый сустав, и предпочитал сегодня усмирять пьяное буйство друга, чем опять биться о ледяную стену его мертвенного спокойствия.

Оружейник вылил в стакан Годелота последние капли и постучал пальцами по стенке кувшина.

— Впервые в жизни надраться хочется, — совершенно трезво проговорил он, — и никак.

Шотландец потер слипающиеся глаза.

— Я сейчас сидя засну, — пробурчал он. — Пеппо… чего ты повязку не снимешь? Ставни прикрыты. Ей-богу, мне до смерти хочется тебе по-настоящему в глаза посмотреть.

Но оружейник только помотал головой, машинально оправляя повязку:

— Не хочу. Мир… Я не представлял, что он так ужасен. Он слишком велик для меня. Слишком сложен. Я не сумею в нем жить по-другому.

— Чушь, — нахмурился Годелот, — люди задуманы зрячими. Ты привыкнешь. Я вообще, признаться, не понимаю, что за блажь пришла Бениньо.

Пеппо усмехнулся:

— Он всегда мечтал быть богом. Это был его шанс.

— Мразь… — пробормотал Годелот, потирая ноющий висок. — Не представляю, что ты пережил.

— И не надо. — Пеппо залпом допил вино и отставил кружку. — Никому не надо знать, как голову протыкают горящим факелом. — Он потряс кувшин и разочарованно поморщился. — Поздно о чем-то жалеть, брат. Все закончилось, и можно попытаться жить дальше. Только вот самого главного я не сумел. Он ушел. Вместе с Флейтой. Он совершенно сумасшедший, Лотте, и один дьявол знает, что он теперь наворотит. Я пытался хотя бы повредить Флейту, если не убить эту сволочь. Но Флейта цела. И хуже всего, что она слушается его.

Годелот нахмурился, усилием пытаясь вернуть себе ясность мыслей.

— Пеппо, — проговорил он глухо, — он не ушел. Вот, возьми. Это твое.

Оружейник секунду сидел неподвижно. А потом несмело стянул повязку на лоб. Годелот протягивал ему тонкую тростинку с тремя блестящими кольцами. Пеппо вытянул руку и осторожно коснулся пальцами старинного темного дерева.

— Это она? — неверяще пробормотал он.

— Да, — просто ответил шотландец, — красивая, ей-богу. И такая безобидная с виду…

Пеппо бережно взял Флейту кончиками пальцев, невесомо проводя по ней второй рукой.

— Теплая, — прошептал он, — как живая… — И вскинул голову, вдруг бледнея. — А он? Он жив?

— Не знаю, — отрезал Годелот. — Из всей этой безумной истории я понял одно: ты был прав. Флейте нельзя находиться в слабых руках. Только вот тут-то незадача: руки остались всего одни. И поэтому ты не вправе ныть о мире, который слишком велик и сложен. Не вправе жаловаться, что ты недостаточно силен, добр или честен. У тебя нет выбора, Пеппо. Тебе придется стать таким, как надо. Как хочешь, но придется. Ты отвечаешь за эту жуткую вещицу, и переложить ее тебе не на кого. Так что все жалобы сегодня, брат. А завтра начинается новая жизнь.

Глава 31. Эта проклятая новая жизнь