Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

произносила хоть слово по-еврейски, у нее возникало такое ощущение, что она вообще не жила. Все было сном: игра на сцене польского театра «Кляйнкунст»,[346] романы со знаменитыми польскими актерами, рецензии в польской прессе, посвященные ей, афиши с ее портретами. Юстина Кон зевнула:

— Который час?

— Позже, чем ты думаешь, моя игрунья. Петух уже прокукарекал, и его успели зарезать. Из него уже сделали сэндвичи в кошерном ресторане Глиценштейна. Есть хочешь?

— Нет.

— А я хочу. Иди приготовь что-нибудь перекусить, а потом проваливай, потому что ко мне должны прийти люди.

— Какие люди?

— Разные люди. Я бизнесмен и должен беречь свою репутацию. Как я буду выглядеть, если у меня прямо с утра застанут бабу? Могут ведь заподозрить Бог знает что.

— Заткни уже пасть.

— Знаешь, что мне вдруг захотелось? Лука с вареными яйцами. Ты можешь приготовить лук, а?

— У тебя будет вонять луком изо рта.

— Не сырой лук, а тушеный. Нет, ты этого не сумеешь. Мама готовила мне это блюдо дважды в год. Когда я приносил домой заработанные деньги. Я тогда еще занимался изготовлением гамашей и приносил маме звонкую монету. Знаешь что, зайди на кухню. Я сам нарежу лук. Сливочное масло в холодильнике есть?

— Все есть.

— Ты хотя бы готовить умеешь?

— А в чем дело? Ты хочешь на мне жениться?

— Я бы женился. Почему бы и нет? Но мне нужна баба с деньгами. Что ты на меня так смотришь? Актерский бизнес — это паутина. Три месяца назад у меня не было ни цента за душой. Теперь они вокруг меня поднимают крик. Завтра может появиться какой-нибудь гнусный критик, который разнесет мою игру в пух и прах, и тогда у меня снова ничего не будет. Все эти контракты выеденного яйца не стоят. Был тут один актер, который зарабатывал четверть миллиона в год, а пару недель назад его нашли мертвым на Бауэри. Вот это Америка. У него вынули из карманов двадцать три цента ровно.

— Так что же ты собираешься делать? Жениться на миллионерше?

— А почему бы и нет? Если можно один и тот же товар продать за дешево, а можно за дорого, то почему не за дорого? В моем возрасте любви уже нет. Я вообще не знаю, что это такое. Я тебе кое-что скажу, цацка моя: я никогда не знал, с чем это едят. В мастерской, где я был, не сегодня будь она помянута, подмастерьем, работал один строчильщик, и он был влюблен. Он мне все уши прожужжал со своей любовью. У него была крепкая память. Он помнил каждое слово, которое когда-либо говорила ему его девица. Он сидел за швейной машинкой, повторял ее болтовню и спрашивал: «Янкеле, что она имела в виду?» Тогда меня еще называли просто Янкл. Он был умелым работником, а я — всего лишь подмастерьем. Мне давали вытягивать голенища. Я держал полено и лупил по нему. Когда старик мастер выходил, мы переводили дыхание. А он, тот строчильщик, только и говорил о ней, вспоминал каждое ее словечко, как говорится, вспоминал Пифом с Раамсесом.[347] По его словам я понял, что эта девица — огонь. Все равно я его убедил, чтобы он отправил меня к ней, а я уж стану перед ней заступником за него. Он свел меня с этой девицей, и как только я взглянул на нее, то сразу понял, что это доступный товарец. Взял я ее за косу и спросил: «Когда и где?..»

— Чтобы ты так жил, как ты говоришь правду.

— Это правда. Все меня считают лжецом, а я говорю чистую праву. Я больше не ругаюсь ни с кем. Когда-то я злился и клялся священными клятвами, что не вру. Как может евнух поверить, что кто-то отличается от него? У меня это случается за одну неделю больше, чем у других за всю жизнь. Так было, когда я был еще никому не известным пареньком и донашивал брюки своего старшего брата, так было и позднее, в Берлине, когда я стал знаменит и все обо мне говорили. Потом так было в России и в Польше. А теперь эта же самая ярмарка началась и здесь. Как могут обыватели в это поверить? Иногда я даже сам себе не верю. Я думаю, это какое-то наваждение или Бог знает что. Пойдем приготовим лук.

— Что это за ярмарка?

— Ярмарка — звонят, спрашивают, пишут открытки. Туда-сюда, суета и суматоха. У меня есть записная книжка с адресами, и я рассылаю всем приветы. От брата, от сестры, от свояченицы, от возлюбленного. Того я видел, того я слышал. Как говорится, нашему забору двоюродный плетень. А тем временем я поглядываю, могу ли я на кого-нибудь опереться. А что? Ты ревнуешь?

— У меня есть гордость.

— В чем состоит твоя гордость? Яша Котик ненавидит гордость. В России всех гордых ликвидировали. Здесь их тоже раздавят. В Голливуде творится то же самое, что в Москве. Если ты задираешь нос, тебя посылают ко всем чертям. Это та же самая система, просто то, что там делают при помощи револьвера, здесь делают при помощи доллара. Все и повсюду это делают: в казарме, среди актеров, в университетах. В Варшаве была больница по кожным заболеваниям. Больница Святого Лазаря. Когда туда попадал новый пациент, другие больные мазали его дерьмом, заставляли его глотать деготь и горчицу.

— С какой это стати?

— Просто так. Больным тоже хочется развлекаться. У Яши Котика есть чутье. Я только глянул и сразу же все разглядел. Я и коммунистом уже стал. Здесь надо быть еще левее, чем там. Ты можешь в это поверить?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Стань красной, девочка, стань красной. Это хорошо для бизнеса. Здесь реакционеры подыхают с голоду. Мне это сказал Станислав Лурье, пусть ему земля будет пухом. Он, бывало, говорил: «Капитализм хочет покончить жизнь самоубийством». Попробуй удержать потенциального самоубийцу от самоубийства, и он пырнет тебя ножом. Я тогда думал, что он сумасшедший, но Лурье знал, что говорит. Если ты видишь, как два болвана пыряют друг друга ножами, пройди мимо, не говоря ни слова. Потому что если ты попробуешь помирить их, тебя тут же отправят в могилу. Если кто-то стоит на крыше и хочет спрыгнуть вниз, не останавливайся под ним и не начинай его уговаривать. Потому что он спрыгнет прямо тебе на голову. Это не мои собственные слова. Это мне Станислав Лурье оставил такое завещание…

2

— Прошу