Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Видите, господа, шутки в сторону, – вскинулся глазами Митяи твердо посмотрел на них обоих. – Я с самого начала уже предчувствовал, что мына этом пункте сшибемся лбами. Но вначале, когда я давеча начал показывать, всеэто было в дальнейшем тумане, все плавало, и я даже был так прост, что начал спредложения «взаимного между нами доверия». Теперь сам вижу, что доверия этогои быть не могло, потому что все же бы мы пришли к этому проклятому забору! Ну,вот и пришли! Нельзя, и кончено! Впрочем, я ведь вас не виню, нельзя же и ваммне верить на слово, я ведь это понимаю!

Он мрачно замолчал.

– А не могли ли бы вы, не нарушая нисколько вашей решимостиумолчать о главнейшем, не могли ли бы вы в то же время дать нам хоть малейшийнамек на то: какие именно столь сильные мотивы могли бы привести вас кумолчанию в столь опасный для вас момент настоящих показаний?

Митя грустно и как-то задумчиво усмехнулся.

– Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщупочему, и дам этот намек, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю,что тут для меня позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключендля меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, иограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. Отпозора не могу. Что вы это, господа, записывать хотите?

– Да, мы запишем, – пролепетал Николай Парфенович.

– Вам бы не следовало это записывать, про «позор»-то. Это явам по доброте только души показал, а мог и не показывать, я вам, так сказать,подарил, а вы сейчас лыко в строку. Ну пишите, пишите что хотите, –презрительно и брезгливо заключил он, – не боюсь я вас и… горжусь пред вами.

– А не скажете ли вы, какого бы рода этот позор? –пролепетал было Николай Парфенович.

Прокурор ужасно наморщился.

– Ни-ни, c’est fini,[28] не трудитесь. Да и не стоитмараться. Уж и так об вас замарался. Не стоите вы, ни вы и никто… Довольно,господа, обрываю.

Проговорено было слишком решительно. Николай Парфеновичперестал настаивать, но из взглядов Ипполита Кирилловича мигом успел усмотреть,что тот еще не теряет надежды.

– Не можете ли по крайней мере объявить: какой величины быласумма в руках ваших, когда вы вошли с ней к господину Перхотину, то естьсколько именно рублей?

– Не могу и этого объявить.

– Господину Перхотину вы, кажется, заявляли о трех тысячах,будто бы полученных вами от госпожи Хохлаковой?

– Может быть, и заявил. Довольно, господа, не скажу сколько.

– Потрудитесь в таком случае описать, как вы сюда поехали ивсе, что вы сделали, сюда приехав?

– Ох, об этом спросите всех здешних. А впрочем, пожалуй, и ярасскажу.

Он рассказал, но мы уже приводить рассказа не будем.Рассказывал сухо, бегло. О восторгах любви своей не говорил вовсе. Рассказал,однако, как решимость застрелиться в нем прошла, «ввиду новых фактов». Онрассказывал, не мотивируя, не вдаваясь в подробности. Да и следователи не оченьего на этот раз беспокоили: ясно было, что и для них не в том состоит теперьглавный пункт.

– Мы это все проверим, ко всему еще возвратимся при допросесвидетелей, который будет, конечно, происходить в вашем присутствии, – заключилдопрос Николай Парфенович. – Теперь же позвольте обратиться к вам с просьбоювыложить сюда на стол все ваши вещи, находящиеся при вас, а главное, вседеньги, какие только теперь имеете.

– Деньги, господа? Извольте, понимаю, что надо. Удивляюсьдаже, как раньше не полюбопытствовали. Правда, никуда бы не ушел, на виду сижу.Ну, вот они, мои деньги, вот считайте, берите, все, кажется.

Он вынул все из карманов, даже мелочь, два двугривенныхвытащил из бокового жилетного кармана. Сосчитали деньги, оказалось восемьсоттридцать шесть рублей сорок копеек.

– И это все? – спросил следователь.

– Все.

– Вы изволили сказать сейчас, делая показания ваши, что влавке Плотниковых оставили триста рублей, Перхотину дали десять, ямщикудвадцать, здесь проиграли двести, потом…

Николай Парфенович пересчитал все. Митя помог охотно.Припомнили и включили в счет всякую копейку. Николай Парфенович бегло свелитог.

– С этими восьмьюстами было, стало быть, всего у васпервоначально около полутора тысяч?

– Стало быть, – отрезал Митя.

– Как же все утверждают, что было гораздо более?

– Пусть утверждают.

– Да и вы сами утверждали.

– И я сам утверждал.

– Мы еще проверим все это свидетельствами еще не спрошенныхдругих лиц; о деньгах ваших не беспокойтесь, они сохранятся где следует иокажутся к вашим услугам по окончании всего… начавшегося… если окажется или,так сказать, докажется, что вы имеете на них неоспоримое право. Ну-с, а теперь…

Николай Парфенович вдруг встал и твердо объявил Мите, что«принужден и должен» учинить самый подробный и точнейший осмотр «как платьявашего, так и всего…».

– Извольте, господа, все карманы выверну, если хотите.

И он действительно принялся было вывертывать карманы.

– Необходимо будет даже снять одежду.

– Как? Раздеться? Фу, черт! Да обыщите так! Нельзя ли так?

– Ни за что нельзя, Дмитрий Федорович. Надо одежду снять.

– Как хотите, – мрачно подчинился Митя, – только,пожалуйста, не здесь, а за занавесками. Кто будет осматривать?

– Конечно, за занавесками, – в знак согласия наклонил головуНиколай Парфенович. Личико его изобразило особенную даже важность.

Началось нечто совсем для Мити неожиданное и удивительное.Он ни за что бы не мог прежде, даже за минуту пред сим, предположить, чтобы такмог кто-нибудь обойтись с ним, с Митей Карамазовым! Главное, явилось нечтоунизительное, а с их стороны «высокомерное и к нему презрительное». Еще ничегобы снять сюртук, но его попросили раздеться и далее. И не то что попросили, а,в сущности, приказали; он это отлично понял. Из гордости и презрения онподчинился вполне, без слов. За занавеску вошли, кроме Николая Парфеновича, ипрокурор, присутствовали и несколько мужиков, «конечно, для силы, – подумалМитя, – а может, и еще для чего-нибудь».

– Что ж, неужели и рубашку снимать? – резко спросил было он,но Николай Парфенович ему не ответил: он вместе с прокурором был углублен врассматривание сюртука, панталон, жилета и фуражки, и видно было, что оба ониочень заинтересовались осмотром: «Совсем не церемонятся, – мелькнуло у Мити, –даже вежливости необходимой не наблюдают».