Постмодернизм в России - Михаил Наумович Эпштейн

вне себя. К концу 1990-х она продолжалась уже по инерции, рядом с реальностями, которые бросали ей вызов: первая война в Ираке, Чечня, расчленение Югославии… Просто все это происходило далеко от США и «главными» теоретиками во внимание не принималось, вернее, осмыслялось все еще вполне постмодерно, как совокупность телеуправляемых событий, информационных игр, обогащающих опыт телезрителей.

И тогда границы игры обозначились жестко, перфолентой взрывов. Времяраздел прошел через 11 сентября 2001 года. Даже Бодрийяр, теоретик всеобъемлющих симулякров, был вынужден признать, что «атака на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке ставит нас перед абсолютным событием, „матерью“ всех событий… Вся игра истории и власти обрывается этим событием…» Вопреки известному постмодерному тезису, что нет фактов – есть только интерпретации, «террористическая атака обозначила первенство события над всеми моделями интерпретации…»[411].

Нулевой цикл столетия, 2000-е, жадно вбирает в себя все то, что отвергалось предыдущей эпохой: вопросы жизни и смерти, будущего и вечного, любви и страха, надежды и раскаяния. Обострилось ощущение телесной уязвимости каждого человека и человечества в целом. Вернулось и даже усилилось ощущение единственного, неповторимого, не подвластного никаким симуляциям. Понятие «реальность» уже не кажется таким смехотворно устаревшим, как двадцать лет назад.

Вообще, тональность и визуальность взрыва, его архетипика и апокалиптика входят в плоть и кровь нашего времени. Все взрывается: дома, посольства, самолеты, машины, корабли, поезда, города, банки, корпорации, экономики, бюджеты, державы… Взрывчатость – в основе современной экспрессии. Эксплози́в, эксплозитивизм (в рифму позитивизму, но и в противоположность ему) – ведущий стиль нашего времени.

Сто лет назад, как раз перед Первой мировой войной, Алексей Крученых издал маленькую самодельную книжицу «Взорваль» (1913), один из манифестов авангардной поэзии и живописи. Одноименное стихотворение начинается:

взорваль огняпечаль коня…

Взорваль – прекрасное обозначение авангардного стиля и одновременно предчувствие вскоре разразившейся Первой мировой войны. Начало XXI века отчасти воскрешает эту поэтику авангарда, и в этом парадоксальность новой эпохи: это авангард ПОСЛЕ постмодернизма, вобравший его усталость, отстраненность, эстетизм.

«Большой взрыв» 2001-го дал первотолчок вселенной третьего тысячелетия, своей расходящейся волной определил динамику современной цивилизации. И продолжился нулевой цикл новым, не менее масштабным взрывом, экономическим, – кризисом 2008–2010 годов, который тоже волнами расходился от улочки под скромным названием Уолл-стрит, всего в нескольких шагах от взорванных башен Всемирного торгового центра. Смысл этого взрыва тот же, что потряс Нью-Йорк семью годами раньше, – лопается знаковая пена, взбитая политическим и экономическим постмодернизмом, крах раздутой системы банковских симулякров, необеспеченных кредитов, «означающих», забывших или презревших свои означаемые. Взрыв – как возврат к той презренной «реальности», которая еще недавно казалась допотопным словом из эпохи пред-постмодернизма.

Между двумя этими взрывами начала и конца десятилетия пролегает история постепенного превращения стиля «постмодерн» в стиль «эксплозив». Один из представителей новой взрывной волны, американец Джон Адамс, классик музыкального постмодернa, по заказу Нью-Йоркской филармонии сочинил композицию «О переселении душ» («On The Transmigration Of Souls»), исполненную в первую годовщину 11 сентября. Текстуальная основа композиции, жанр которой Адамс определяет нетрадиционно: «пространство памяти», – имена погибших и те записочки, которые вывешивались разыскивающими их родными и близкими вокруг развалин. Самые простые тексты – описания внешности и заклинания: «Пожалуйста, возвращайся! Мы ждем тебя. Мы любим тебя». Или: «На этой карточке она как живая». Адамс вдохновился на создание своей музыки, когда увидел кинокадры горящих небоскребов, из которых вываливаются миллионы бумаг, белой метелью застилают небо, – документы, факсы, графики, циркуляры, письма, записочки, вся эта бумажная мишура жизни, которая медленно парит и опускается на землю, в то время как души их владельцев возносятся в небо. В этом сочинении очевидно и постмодерное начало, и его преодоление. В основе всего «вторичное»: тексты, созданные жертвами террора и сопровождающие их утрату и почти безнадежный поиск. Собственно, людей уже нет, есть только оставленные ими бумаги и не нашедшие их записки. Но эта текстуальность полна экзистенциального напряжения, которое вырывается за пределы знаков, передавая абсолютный трагизм и необратимость человеческой утраты и вместе с тем неудержимое движение человеческих душ в иные миры. Знаки, взрывающие знаковость.

Стиль начала XXI века – сочетание корректности, внешней расслабленности, плюрализма, унаследованных от постмодернизма, – с внутренней напряженностью, повышенным болевым порогом: ведь каждая жилка этой гладко сплетенной и ухоженной цивилизации в любой миг может порваться. Из-за террора или антитеррора, из-за экокатастрофы или технокатастрофы, из-за религиозных войн или информационных вирусов. А может быть, из-за вызванного всем этим страха, его самоисполняющихся кошмаров и ожиданий. Происходит накопление эффекта угроз, и состояние хоррора, ужаса перед возможным, по своей остроте уже далеко опережает реальность самого террора, ужаса осуществляемого.

При этом искусство симуляции и технология копирования/клонирования успешно развиваются, вступая в странный симбиоз с новым витализмом и гуманизмом. Я бы определил эту грань мироощущения начала XXI века как «техновитализм»: трагиироническое соседство и переплетение двух тенденций, которые контрастно подчеркивают друг друга. Кажется, латинский корень vit (vita – жизнь) уходит из языка, все чаще заменяясь на virt (virtual – виртуальный, воображаемый, симулируемый) или vitr (in vitro – в пробирке, в искусственной среде). Растет могущество техники, все плотнее обступает нас виртуальное царство, все просторнее экраны компьютеров и телевизоров, множатся зоны беспроволочной связи – коммуникативная прозрачность и переливаемость всего во все, техноутопия в стиле О. Хаксли… И одновременно какая-то оголенность всего человеческого существа, телесная жалкость, пронзительная тоска смертности, экзистенциально раздетый мир, почти как у А. Платонова. Кстати, «Котлован» и «О дивный новый мир» О. Хаксли писались почти одновременно, месяц в месяц, в начале 1930-х годов, на гребне мировой модернистской волны…

Таков нынешний всплеск модерной тревоги после десятилетий постмодерной игровой расслабленности. Новое чувство времени, воля к творчеству, к чему-то небывалому и неповторимому прихoдят на смену постмодернистской рециклизации, утилизации стилевых отходов прежних эпох… Все это и составляет новизну нашего котлована, нашего нулевого цикла XXI века.

Постмодернизм оглаживал поверхность вещей, был утонченно тактилен, деликатно поверхностен. Техновитализм – это искусство чувствовать живое и брать за живое, выворачивать его наизнанку какими угодно техническими средствами: не симулировать, а шевелить, расшевеливать. Возникает новое любопытство к жизни – после всех Матриц, всех информационных и генетических моделей. Сама техника начинает восприниматься виталистично, как нечто растущее, живущее по своим неведомым законам. Современные технологии пытаются создать искусственную жизнь и искусственный разум, но это еще не близкая перспектива. Скорее мы успеем пронаблюдать новую, загадочную форму жизни в самой технике, в том, как она размножается сама от себя, впитывает в себя и пропитывает собой все биологическое. Техника оказывается витальнее многих организмов, вытесняемых с нашей планеты, и может оказаться, что сам творец техники, человек как биовид, – не исключение. Процессы технизации не только природной среды, но и самого человека