Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская

Мальчики начали зябнуть. Они собрались было повернуть назад, к реке, но вдруг военные направились к крайней избе, куда Сережа и Владик заходили ужинать. Мальчики подобрались поближе. Военные так же вошли в избу и вскоре вывели внука Филипповны. Сама Филипповна, простоволосая, в длинном, как саван, белом балахоне, выбежала вслед за военными на крыльцо и что-то кричала вслед, спускаясь с крыльца. Ее больные ноги плохо слушались, и пока она ковыляла, внук оказался у фургона, а один из военных обернулся и сделал движение в сторону бабки, останавливая ее. Толкнул ли он старую, или же она сама не удержалась на ногах, поскольку клюки в руках не оказалось? Только когда внук Филипповны оглянулся, увидел бабку в пыли, у ног военного — жалкую, старую, беспомощную. Парень дернулся в сторону бабки, но его остановили, коротко ударили под дых и так — согнутого пополам — запихнули в разинутую пасть фургона.

Машина заурчала и двинулась. Филипповна подняла голову и, растрепанная, седая, в светлых просторных одеждах, стала раскачиваться из стороны в сторону — больше похожая на призрак, чем на сельскую бабушку, каких привыкли видеть мальчики.

Вид Филипповны, выступающей из тумана, — простоволосой, качающейся, простирающей руки вслед уходящей машине, привел мальчиков в такой трепет, что они живо, не сговариваясь, помчались огородами к реке, перепрыгивая через длинные гряды моркови, сигая между капустными кочанами, путаясь в картофельной ботве. Перебравшись через речку, они, разбудили Машу и, вытаращив глаза, перебивая друг друга, рассказали ей о случившемся. Маша приказала сидеть тихо и отправилась в деревню и была там долго, а когда вернулась, уже припекало солнце. Рыбачить не хотелось, тянуло в сон. Но женщина велела ребятам собираться, и, наскоро позавтракав, они отправились в обратный путь. Шли теми же местами, но вчерашняя красота почему-то не очаровывала, попадающиеся грибы не радовали. Мальчики то и дело спотыкались на кочках, а Маша вся ушла в свои мысли. Она пыталась молиться, но мысли о ночном происшествии вторгались в мелодичный ряд молитвы, отвлекали.

Что же это? — думала она, уходя памятью назад, к первому в их доме аресту. Это был восемнадцатый год — тревожный и беспокойный. Но были ли после того более спокойные?

Для их семьи уже не было. Но ведь и для города, и для окрестных деревень — тоже. Будто Гражданская война до сих пор не кончилась. Только ведется она теперь ночами, с безоружными людьми. Что могло случиться в Богом забытом Огаркове, чтобы там арестовали сразу нескольких здоровых молодых мужчин?

В таких раздумьях встретила Маша утро пятого августа тридцать седьмого года, еще не зная, что в эту ночь по всей стране курсировали «черные воронки» и серые продуктовые фургоны, высматривая давно намеченные жертвы. Словно зверь, напившийся крови в страшных двадцатых, вновь возжаждал и поднял голову. Каким-то своим женским чутьем Маша Вознесенская догадывалась, что и сегодняшний арест, и давний расстрел закобякинцев, и гибель отца Федора, и брусника в овраге, почитаемом огарковцами за священный, — все это ноты из одной мелодии, и они звучали у нее в душе, трепетали в сердце, заставляя вкладывать в слова привычной молитвы новый, окрашенный болью смысл. И она, на ходу вытирая слезы, повторяла: «Царица моя преблагая, надежда моя Богородица, защитница сирым и странным, обидимым покровительница, погибающим спасение и всем скорбящим утешение, видишь мою беду, видишь мою скорбь и тоску…»

Дошли до села. Вот вдалеке вчерашняя церковь на взгорке. Маша сняла рюкзак, опустила на землю резиновые сапоги.

— Отдыхайте, ребята, а я схожу в церковь. Не забоитесь одни?

— Чего ж нам бояться днем-то? — деловито отозвался Владик. По всему было видно, что предложение поспать ему понравилось. Оба мальчика тут же улеглись на теплую шелковистую траву и под равномерный шелест берез быстро сморились — бессонная ночь сказывалась.

Маша направилась в церковь, ибо жаждала душевного равновесия. Она торопилась, предвкушая, как ступит в прохладу каменного притвора, где по стенам синевато-сиреневая роспись ярославских богомазов, а дальше — строгий ряд знакомых с детства ликов — Богоматерь, Спаситель, Николай-угодник, Серафим Саровский… Войдешь, и будто в доме у родных очутишься. Тепло польется с икон тебе в сердце, и молиться станет легко и радостно.

Издалека увидела — у церкви толпится народ. Обрадовалась — служба будет. Подошла поближе и заметила, что возле церкви происходит что-то странное. По одну сторону, у колокольни, стояла запряженная одноконная телега. У телеги топтался милиционер и курил, то и дело посматривая на центральную дверь. Там шевелился народ — бабы сокрушенно качали головами, вздыхали и крестились, мужики толкались, пытаясь проникнуть внутрь храма, что-то гневно выкрикивая. Но в храм их не пускали — загораживал вход второй милиционер. Он старался казаться невозмутимым и молчал, отворачиваясь, как бы не замечая волнения мужиков.

Но вот и он, желая смягчить обстановку, обратился к сельчанам с улыбкой:

— До чего ж вы темный народ, мужики. Где он, ваш Бог? Нету Бога-то, научно доказано!

— Не мели языком-то, Емеля! — оборвали его из толпы. — Отпусти батюшку!

Милиционер вздохнул и отвернулся, Всем видом показывая, что не желает разговаривать с такой темнотой.

Маша троекратно перекрестилась на церковь, поклонилась и обратилась к молодой женщине, что стояла ближе других:

— Что-то случилось?

— Дак батюшку нашего забирают, — с горечью пожаловалась та. — На службу пожаловали и, народу не стыдясь, подступили. Где видано такое?

— Доброго-то человека под стражу, с ружьем, а хулиганам — нет ничего! — поддержали из толпы.

В эту минуту милиционер, стоявший у дверей храма, отступил на шаг и пропустил вперед себя сельского батюшку — низенького тщедушного старичка с добрым спокойным взглядом. Пропустив, двинулся следом, нависнув над ним грозной тенью.

Увидев попа, толпа зашевелилась, кто-то запричитал, кто-то, напротив, стал пробираться поближе.

— Ничего, дорогие мои. Все образуется, — донеслись до Маши слова священника. ~~ Смиритесь и молитесь обо мне.

— Не отдадим! — крикнул кто-то. — Все отобрали, так хоть Бога оставьте, нехристи!

Толпа на все лады вторила кричавшему.

Сопровождавший попа милиционер побледнел и беспокойно огляделся. Стоявший у телеги бросил папироску и взялся за вожжи. Напряжение товарища передалось и ему. Толпа зашумела, придвинулась к своему батюшке. Со всех сторон потянулись руки к нему, то ли пытающиеся защитить, то ли дотронуться на прощание.

Батюшка повернулся к дверям, над которыми помещался образ Спасителя, перекрестился, поклонился в пояс и сказал:

— Простите меня, недостойного, братия и сестры, ежели что не так…

Кто-то из женщин громко всхлипнул и зашелся слезами. Кто-то заголосил.

Батюшка, тихо творя молитву, направился туда, куда указал ему сопровождающий милиционер. Но по пути милиционера оттеснила наседающая толпа. Увидев это, другой страж порядка двинулся навстречу батюшке и поспешно повел его к телеге, ограждая растопыренными руками от прихожан. Народу у храма собралось не менее двухсот человек — по случаю воскресенья пришли из близлежащих деревень. Настроение вокруг храма накалялось. Милиционер, зажатый толпой, кричал, потрясая над головой пистолетом: