Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря - Мэри Рено

– Ну, что будешь делать? – проговорил я, посмотрев на Ипполиту. – Она твоя.

Мы обменялись безмолвными взглядами. В присутствии этой девки говорить было нельзя. Наконец Ипполита промолвила:

– Я никогда не убивала молящего о пощаде. Раз она моя, отошли ее прочь.

Я велел вывести девицу, вновь разрыдавшуюся в расчете на любые уши. Оставшись вдвоем с Ипполитой, я проговорил:

– Если бы я знал заранее, то избавил бы тебя от всего этого даже против твоей воли.

Она медленно повернулась, и я постарался представить себе, что буду делать, если она ударит меня. Но Ипполита только сказала: «Мне стыдно» – и прикрыла руками лицо.

– Тебе? – спросил я. – Чего тебе стыдиться? Весь позор мой. Ведь это мне приходилось иметь с ней дело до тебя.

Потом мы помирились, и любовь наша сделалась еще крепче – если такое возможно. Ну а девицу, выполняя обещание, я продал в Пирее какому-то сидонскому купцу.

Этого было довольно. Я перебрал всех женщин, в которых мог усомниться. Поскольку россказни теперь плести было некому, я не стал их наказывать – подарил своим приближенным или, выделив приданое, выдал за ремесленников. В доме сделалось спокойнее, хотя служанок поубавилось. Впрочем, лучше было вовсе не иметь компании, чем жить по-прежнему. Яд от укуса все же ранил ее дух – я просто не мог видеть, как она потускнела.

Ну а потом, однажды, она мне сказала:

– Я поговорила с Аминтором.

Она говорила как мальчик, такая в ней оставалась невинность. После всего случившегося мне было приятно видеть это. Улыбнувшись, я отвечал:

– Ты не могла выбрать более удачного собеседника. На Бычьем дворе он был лучшим среди моих людей.

– Он сказал мне, что там была и его жена и ее ценили выше. Мне бы хотелось встретиться с ней. Но он сказал, что должен сперва заручиться твоим разрешением.

– Он уже получил его, – отвечал я, думая о том, насколько же переменились времена, раз люди готовы вести своих жен под кров моего дворца.

Было ясно, что Аминтор все обдумал. Я послал за ним.

– Она родила мальчика, владыка, успокоилась. По-моему, в основном она счастлива – ну а совершенство оставим богам. Она знает, что я это понимаю, но Бычий двор забыть нельзя.

– Чему тут удивляться, я тоже не забуду ее обратный соскок из стойки на кончиках пальцев. Прямо как в песне.

– Была такая песня, – согласился Аминтор, и мы дружно напели мелодию.

– Теперь она, наверно, слишком выросла, – заметил я. – Мы вовремя вернулись оттуда.

– Однажды я застал ее плачущей по тем временам. Но после рождения ребенка этого не повторялось.

– Пусть привозит его с собой, но захочет ли она сюда?

– Захочет? Да она твердит мне об этом за столом и в постели. Ты, конечно, понимаешь, владыка: после того как ты привез сюда свою госпожу, все мы, прошедшие через арену, отдадим за нее свои жизни.

Так Хриса вернулась из Элевсина. Теперь она стала высокой и полногрудой эллинской красавицей; по-моему, все, кроме нее, успели забыть бесстрашное золотое дитя критских песен. Она любила Аминтора. Но некогда князья закладывали ради нее запряжку коней или загородный дом; знатные юноши, рискуя головами, подкупали стражу, чтобы передать ей стихи о безнадежной любви; она слыхала рев десяти тысяч глоток, взмывая над остриями рогов. И, должно быть, кое о чем тосковала среди домашних женщин, с их вечными разговорами о няньках, детях и тряпках, с их сплетнями о мужчинах.

Они с Ипполитой подружились с первого взгляда, не желая скрывать взаимной симпатии. Вечерами они рассказывали друг другу о Крите и о Понте или смеялись, глядя, как мальчуган прыгает через скамеечку для ног, заменявшую ему быка. Мир и порядок осенили весьма нуждавшуюся в них женскую половину дома. Люди уже заговорили, что амазонка-то, при всех ее странностях, заставила царя Тесея остепениться.

Но я знал, что князья, видя ее сидящей возле меня, думали больше, чем осмеливались сказать. Они понимали, что брак мой теперь откладывается, опасались, что раздоры окажутся отложенными до моей свадьбы, и хотели, чтобы союз с Критом был закреплен. Потом, они еще не забыли Медею, колдунью и жрицу Матери, замышлявшую вернуть назад старую веру и покончить с правлением мужчин. Теперь к ним явилась еще одна жрица богини, по слухам так же умевшая ворожить. И то, что Ипполита ничего от них не хотела – кроме свободы на горах и в лесах и меня самого, – не умягчало их души и не успокаивало опасений.

Так миновала зима. Мы устроили большую волчью охоту на горе Ликабетт; следы на свежевыпавшем снегу привели нас к их логову в скалах за кромкой соснового леса. Схватка вышла отчаянной, мы положили много волков; смеясь, мы показывали друг другу, что ее сука и мой пес сражаются рядом, как и мы сами. В куртке из шкурок рыжих ягнят, в алой шапочке и сапожках, разрумянившаяся Ипполита казалась на белом холодном снегу птичкой из теплых краев. Она всегда любила снег.

На эту охоту и на пир после нее я пригласил всех молодых людей, бывших со мной на Крите, и тех из девушек, кто согласился приехать. Первой среди них оказалась Хриса – постройневшая и окрепшая от бега и верховой езды; приехали еще двое, служившие Артемиде в святилище над Элевсином. Ну а Фиву и Пилию приглашать было поздно.

А потом я разослал слово о том, что всякому побывавшему на Бычьем дворе будут рады в моем доме. Я всегда охотно принимал их, но не имел времени на розыски – из-за своих частых отлучек, войн и иных царских дел. Но теперь я начал встречаться не только с теми, что отплыли со мной из Афин. Этих юношей и девушек из всех земель, плативших дань царю Миносу, я повел к свободе в день гибели Лабиринта. Они приплывали ко мне с Киклад, двенадцати островов Азии, из Финикии, с Родоса, Кипра и самого Крита. Некоторые приезжали выгоды ради; другие – поблагодарить за жизнь и свободу; некоторые, которых я числил среди лучших по мастерству и отваге, приплывали просто из неугомонности нрава: печать Бычьего двора никак не сходила с них.

Они были еще молоды, ведь корабли забирали подростков старше тринадцати лет; и хотя обычно ко мне прибывали мужчины, проделавшие долгий путь, они помнили это братство, в котором место каждому, юноше или девушке, отводилось по внутренней сути. Некоторые из них остались на Крите, сделавшись укротителями коней или колесничими, – эти прибывали в отороченных снизу юбках, выбритые и завитые, словно в Кноссе, с драгоценностями, добытыми на Бычьем дворе. Пусть пал Дом секиры, но слава его плясунов не спешила умереть. Некоторые пустились бродяжить – стали копейщиками на пиратских ладьях или же осели на островах, занимаясь этим нехитрым ремеслом. Другие же, до Бычьего двора не знавшие никакого дела, бывшие бедняками или рабами, стали бродячими акробатами, скитающимися от города к городу. Лучшие, храня свою честь, плясали с мечами или огнем; худшим было довольно потешить невежд, они становились шутами или опускались до воровства. Но и этих, памятуя о том, что пережили мы вместе, я не отсылал прочь без подарка, накормив и позволив отоспаться под крышей. Дворцовый люд, изнеженный жизнью, мог думать об этом что угодно. Но никто не возмущался открыто, понимая, что, если бы не они и я, на Крит могли бы отправиться их собственные сыновья и дочери. Действительно, кое-кто из бывших плясунов казался странным в царском дворце. Спокойные и уверенные, вернувшиеся к прежнему образу жизни среди родни, занимались своими делами и не приезжали ко мне. Гостями моими были легкие на подъем любители приключений, не утратившие вкус к забавам и великолепию, который приобретаешь на Крите. Многим из лучших я подыскал места – не только на моих конюшнях, но и при дворе. Знатные родом и простолюдины, они учились манерам на Бычьем дворе, обедая за столами критских господ; лишь быстрый умом и способный учиться выживал на арене. Зачастую они держались утонченнее моей доморощенной знати. Ипполиту они превозносили сердцем, зная, какова она, а не губами, повинующимися страху передо мной. Дому моему они придавали блеск, но вместе с обычаями Крита принесли его изнеженности – лишь яркое мастерство и быстроту, – от чего вреда не было.