Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

– В темную, в темную, душечка. Генерал, правда?

– А я стою на своем: в лунную. Правда, генерал?

– Душечка, уверяю вас, в темную. Когда темно, врага совершенно невозможно поймать в небе.

– Милочка, но ведь в лунную ночь неприятелю все внизу видно, как на ладони!

– Зато в лунную неприятеля гораздо легче заметить и сбить. Генерал, верно я говорю?

– Да, но в темную не нужно даже охраны – неприятель все равно ничего сам не видит. Разве не так, генерал?

– Ах, милая, что за страсть вечно противоречить? Генерал, как же? В темную?

– Генерал, говорите по совести: в светлую?

– Гм, гм… – крякнул его превосходительство, попеременно глядя на обеих соседок. – Трудновато, право, сказать… По-моему, все зависит от того, как организованы нападение и оборона. Во всяком случае верно одно: если кому-нибудь суждено погибнуть от бомбардировки в лунную ночь, то тот никогда не погибнет в темную.

Воцарилось молчание. Стало слышно, как в противоположном углу подвала продолжали свою беседу на охотничьи темы два верхних жильца: Николай Антонович и Сергей Павлович.

– А вы знаете, как лазы[466] охотятся на медведя? Замечательно! Лаз высматривает место, где поблизости должен находится медведь, раздевается догола и ложиться на землю, притворяясь мертвым. Подойдя к голому лазу, медведь начинает его с удивлением обходить со всех сторон, затем обнюхивает, но, конечно, не трогает. Ведь медведи гурманы: они не едят свежего мяса, ждут, чтобы оно немного протухло. А тут, представляете, совершенно свежий, неразложившийся лаз. Медведь, в конце концов, спокойно располагается рядом, предвкушая, какой пир ожидает его в будущем. И вдруг лаз вскакивает с места и начинает дико орать во всю глотку. Не поверите, но очевидцы-кавказцы меня уверяли: подобный неожиданный крик так пугает медведя, что тот внезапно умирает от страха. От разрыва сердца.

– Да что вы? У медведя разрыв?

– А вот подите. Разрыв. Ведь известно, какой пугливый народ эти медведи.

– Да, все дело, господа, в привычке к бомбардировке, – заговорила, между тем, вмешавшись в беседу генерала с соседками, жена гвардейского полковника Ольга Петровна. – помню я, как изводили нас немцы в Великую войну своими налетами. Приехала я погостить к мужу, который находился при штабе в непосредственной близости к фронту. И регулярно каждый день на рассвете, часов в шесть, с немецкой стороны к нам прилетали аэропланы. Денщик мужа, как только услышит гудение, стучит в дверь нашей спальни, приоткрывает и говорит:

– Ваше высокоблагородие, так что летят.

– Хорошо, хорошо, – говорил муж и переворачивался на другой бок.

Вначале я всякий раз вскакивала с постели, тревожно прислушиваясь. А затем привыкла и ежедневные утренние предупреждения денщика стали меня раздражать.

– Егор, – сказала я, наконец. – Запрещаю тебе будить нас, когда появляются немецкие аэропланы. Слышишь?

– Слушаю-с.

– И в дверь не стучи. Понял?

– Точно так, понял. Только… А что, если тюкнет эта самая… бонба?

– Тогда и проснемся.

– А ежели проснуться нельзя будет?

– Все равно. Значит, судьба.

Егор после этого в дверь не стучал и ни о чем не предупреждал. Но зато придумал нечто другое. Около шести часов, когда раздавалось гудение немца, входил к нам в спальню с кипящим самоваром, со стуком ставил его на стол и громко восклицал:

– Уфф!

– Егор, – проснувшись, испуганно говорила я. – В чем дело?

– Так что самовар принес. – Он поднимал глаза к потолку, многозначительно смотрел на меня и, молча, уходил в дверь.

– Ну что же, – спросила Елена Степановна, когда Ольга Петровна окончила повествование. – И вас ни разу не тюкнуло?

– Как видите, нет. До сих пор живы.

– Однако, могли все-таки ранить… Вот, кстати, из-за ранения я, знаете, в Великую войну вышла замуж за моего мужа. Когда началась эта самая война, мне было… Сколько мне было? Лет четырнадцать, приблизительно… Да… Ну, может быть, на несколько месяцев больше. А Юрий Михайлович был уже офицером. Ухаживал он за мной давно, еще в мирное время, когда никто о войне и не думал. Мы часто бывали с ним в театрах, в кафешантанах, к цыганам ездили в Новую Деревню. Родители, конечно, не всегда это знали, ведь я же была сущим ребенком. Лет шестнадцать, не больше… Но отношения у нас с Юрием всегда были дружескими – никогда он себе ничего не позволял. Боже сохрани, щадил мою девичью стыдливость. А один раз, помню, года за четыре до войны, попытался сделать официальное предложение. Я, конечно, ответила шуткой, мне, естественно, не хотелось выходить замуж. Сколько лет было? Семнадцать, не больше… И сказала: «вот, если вспыхнет война, и если вы будете ранены, тогда соглашусь стать вашей женой». Сами понимаете, душечка: такой ответ вполне равносилен отказу, не правда ли? А тогда только что окончилась японская война, никто о новой не помышлял даже. И вдруг, прошло каких-нибудь восемь лет, и война опять разразилась. С самого начала Юрий, разумеется, находился на фронте. Мы с ним переписывались, я ему отправляла посылки – духи, одеколон, его любимую пудру для бритья. Могу поручиться, что ни один военный корреспондент не писал тогда так много в свою газету о впечатлениях, как Юрий мне. Все рассказывал – какая местность, погода, как солнце восходит, как птички поют, какой звук у различных снарядов – и все так поэтично! И в промежутках между описаниями природы и немцев целовал мои пальчики, ножки. Вообще, как бывает в платонических случаях.

И вот однажды, на второй год войны, получаю я от него коротенькое письмо из лазарета: оказывается, ранен, и его до полного выздоровления отправляют в Петербург. Боже мой, что я тогда пережила! Только в этот момент ясно почувствовала, что сразу из маленькой девочки превратилась во взрослую любящую женщину. До тех пор казалось, что мы простые копэны[467], не больше, а тут неожиданно – огромное чувство. Кроме того, сыграл роль и мой глубокий патриотизм. Я даже мечтала: вот приедет он, у него ампутирована нога, ходит он на костылях, мы куда-нибудь с ним едем в театр, а все в фойе расступаются с уважением и шепчутся: взгляните на него, как пострадал за отечество! А посмотрите на нее – эту красавицу: принесла себя в жертву, вышла за инвалида!

После этого еще коротенькое письмо. Такого-то числа он приезжает, и ему разрешено жить не в госпитале, а у себя на квартире. Встретить Юрия на вокзале я не могла, – никто точно не знал, когда придет поезд. Но зато у него на квартире был телефон, и я с утра каждую минуту звонила туда его старшей сестре: не привезли ли? Приблизительно после обеда звоню снова – и что бы вы думали? Юрий сам у телефона! Я даже перепугалась: как несчастный добрался до трубки? Обменялись мы несколькими отрывистыми фразами, я сказала, что