Опоздавшие к лету - Андрей Лазарчук

— Марина, извините, но, может быть… Когда вы собираетесь в следующий раз?

— Сегодня, — сказала Марина. Посмотрела на часы: — Через три часа. Скоро надо выходить.

— А вы никогда не пробовали — не пойти?

— Пробовала, — сказала она со странным выражением. — Больше не пытаюсь. Даже думать об этом…— Она провела рукой по лицу. — Нет.

— Тогда, если вы позволите…— Линдерман потеребил себя за ухо, — вы же понимаете, практика — критерий истины…— он выглядел очень смущенным.

— Только не требуйте от меня согласия, — сказала Марина.

— Извините, — сказал Линдерман. — Я все понимаю.

— Не надо, — нервно сказала Марина. — Ради всего святого…

Андрис подошел к Юсуфу. Юсуф обернулся.

— Хотел посмотреть, что в аэропорту. Но такая защита — не пробраться.

— Возьми. — Андрис отдал Юсуфу «Корвет» и дискеты. — Спрячь, что ли… не знаю. Разберешься. Пароль я ввел новый. «Ольвик». Запомнишь, надеюсь?

— А ты?

— Пойду с ними.

— Думаешь, что-то можно?..

— Нет. Не думаю. Пойду просто так. Не знаю зачем.

— Аллах вам судья, — сказал Юсуф мрачно. Вдруг его перекосило:

— Как же все… гнусно, гнусно, гнусно! Я как в паутине, как…— Он хватал ртом воздух — как рыба. И вдруг Андрис почувствовал, что ему страшно хочется ногтями скрести лицо, горло, руки, отдирая что-то налипшее, нечистое, едкое, — он еле сдержался и только провел ладонями по лицу. Пот. Просто пот…

Линдермана он потерял в первые же секунды — и не скоро вспомнил о нем, сопротивляясь тому, что выталкивало, гнало, давило и скручивало его… труднее всего было, когда он, преодолев секундное оцепенение от неожиданности, попытался сопротивляться: вцепился в тонкие стволы орешин и решил не поддаваться ничему… Он продержался недолго: накатывающий волнами чудовищный смрад парализовал дыхание, и тошнотная слабость растворила ноги — на миг он ощутил себя висящим над черной бездной, и руки судорожно сжались на пульсирующих стволах, и тут же из стволов полезли шипы, прорастая сквозь ладони, не слишком больно, но мучительно страшно, — и руки вдруг стали растягиваться, как резиновые, сильнее, сильнее — и он понял, что сейчас, сейчас — камнем из рогатки — туда… в мерцающий сиреневый свет… ужаснее этого не было ничего — упасть в свет… рухнуть в него, и, проламывая… с тихим шорохом… кто-то кричал на одной ноте: а-а-а-а… и справа, и слева было черно, и только впереди свет, и в этом свете, не касаясь травы, скользили, преломляясь, сиреневые тонкие тела, сплетались и исчезали, исчезали… Он разжал руки — и тут же лес потек мимо него — туда, к свету, и свет стал удаляться, удаляться, пока не исчез… Потом он лежал, перевалившись через поваленное дерево, и мучительно пытался из себя что-то извергнуть — ничего не было в желудке, и только боль… непонятное, ничем не объяснимое омерзение — из каких-то древнейших запасов памяти… Он пытался взять себя в руки — и выскальзывал, дрожа и выстанывая: «Не хочу… не хочу… не хочу…»

Он пришел в себя сразу и на всю глубину. Холод. Снаружи и внутри — холод. То, что нужно. Он лежал неизвестно где и уже несколько минут прислушивался к нарастающему — еще непонятному — гудению. Приподнялся, сел. Как множество самолетов… нет, это из детства, теперь у самолетов совсем не такой звук… но — моторы, точно, моторы. При свете звезд ничего не было видно, только за спиной угадывался — и то не глазами, всем лицом — лес, стена леса, темная, глухая, — да над городом, высоко, висело желтоватое пятно отраженного света — звезды просвечивали сквозь него, чуть ослабленные этим мутным городским светом, а здесь, над головой, над лесом, они холодно и неподвижно светили, оттеняя темноту у земли. А потом в непроглядную темноту скользнули острые быстрые блики, Андрис оглянулся: голубоватое зарево возникло над близким горизонтом, и из-за края земли всплывали и повисали, покачиваясь, яркие огненные шары — слитный рев моторов усилился скачком, в нем пробивались металлические нотки — Андрис встал, отряхнул колени… Вспомнилась карта: да, где-то здесь шла дорога, и танки пошли по ней, — но очень захотелось отступить назад, под защиту леса… Он остался стоять.

Танков было только два, они прошли мимо и остановились, не глуша двигателей. За ними шли колесные машины, не понять, какие именно: пыль и выхлоп, подсвеченные фарами идущих сзади, создавали световую завесу — машины шли в клубах белого пламени. Трудно было сказать, сколько их. Много. Не меньше полусотни. Потом в небо взвились ракеты — «люстры», — стало светло. Машины тут же стали расползаться в обе стороны от дороги. Это были установки залпового огня «Вулкан». Их было не меньше полка, и они выходили на огневые позиции.

Фронт огня был развернут к Жестяному бору. Никакой другой цели в том направлении не было.

Без пятнадцати четыре. Стоя на коленях, Андрис продолжал лепить ко дну кузова — пригоршню за пригоршней — «Смуглый Джек», стараясь не слишком приминать там, где под слоем взрывчатки держалась свернутая плотным комком рубашка. Сплошная любительщина, подумал он, все на соплях… а главное — нет настоящего детонатора. Он подумывал о том, как бы напасть на часового, взять гранату… Часовые ходили по трое. Безнадежно. От резкого запаха «Джека» его мутило. Наконец он опустошил последний пакет, вытер руки. Без десяти. Взял патрон, зажал зубами пулю и стал раскачивать. Больно. Давай, давай, сказал он себе, зубы тебе больше не пригодятся. Готово. Отсыпал часть пороха, отщипнул кусочек взрывчатки, стал разминать порох со взрывчаткой. Набил гильзу этой смесью. Взял револьвер за ствол и постарался вогнать гильзу в дуло. Вошла — на несколько миллиметров. Ладно — он лег на спину, упер дно гильзы в кожух дифференциала и стал давить, давить что есть силы… Вошла до половины. Надо всю. Он отдохнул — до счета «три» — и повторил попытку. От напряжения в глазах поплыли яркие пятна. Так. Готово. Без трех минут… Зачем все это? Боже мой, что я делаю?

— бросилось в голову. Сердце заколотилось. «После четырех мы расходимся, — сказала Марина. — Все кончается, и мы расходимся…» В пять ее там не будет. А военные любят: «Четыре ноль-ноль… шесть ноль-ноль». В кузове полторы сотни снарядов — три залпа одной установки. И мой кумулятивный заряд с тряпичным сердечником… пора. Руки были чужие, но Андрис смог вставить ствол «магнума» в пласт заряда, взвел курок. Давай! Все тело свело от немыслимого напряжения, наконец он смог найти свои руки, пальцы, сжать… Медленно-медленно вспухала белая звезда, медленно-медленно…

Единственное, под потолком, окошко было забито досками, и через щели тек сероватый свет. Непонятно, какое время дня. Часов не было ни у кого. Вторая половина, это точно, громко сказал кто-то, есть хочется — есть-то нам дадут? Разевай рот, сказал еще кто-то. Андрис слышал плохо: шумело в голове, правое ухо было намертво заткнуто, в левое звуки проникали как сквозь вату. Руки до локтей обмотаны бинтами, на кистях — толстые ватные прокладки, и все равно кровь просачивается. Страшно мозжит, все силы приходится напрягать, чтобы не начать подвывать. Стреляют, сказал Рене. Первым, кого Андрис увидел, открыв глаза, был Рене. Где-то далеко… Временами Андрису тоже казалось, что доносятся звуки стрельбы — как отдаленный гром. Значит, еще не все кончено, сказал он вслух. Еще не все… В камере было человек пятьдесят, почти все в домашнем, кто-то в пижаме. Места хватало только на то, чтобы сидеть, тесно прижавшись друг к другу. Лишь для нескольких сильно избитых или раненых — для Андриса в том числе — расчистили пятачок посередине, там они и лежали — плечом к плечу, усмехнулся Андрис, нервный смех иногда начинал пробираться наружу. Время от времени дверь приоткрывалась, внутрь впихивали кого-то еще. На оправку не выводили, в углу стояли ведра. Девушки — в камере было несколько девушек, похоже, студенток — мучились страшно. Потом дверь открылась широко, просунулся кто-то в военном и отрывисто выкрикнул что-то. Вас, сказал Рене Андрису и закричал: он не может идти, у него нога перебита! О черт, пробормотал Андрис и попытался приподняться, опираясь на локти. Штанину ему Рене распорол, потому что иначе терпеть было невозможно — так расперло колено. Когда били, прикладом или сапогом раздробили надколенник. Военный опять что-то прокаркал, Андрис никак не мог настроиться на его голос: ни черта не понятно. Обопритесь на меня, сказал Рене, чего-то им запонадобилось… С ворчанием им расчистили путь. Рене оказался крепким парнем — андрисовские девяносто килограммов он выдержал не дрогнув. Шаг… еще шаг… Приспособились: вдвоем на трех ногах. Ступенька… Еще дверь… наружу. Совсем наружу. Под открытое небо. Не тюрьма — кирпичная постройка для каких-то хозяйственных целей. И дом… школа? Точно, школа. Вот сволочи. Куда идти? А по этой лестнице мы не залезем… нет, залезли. Хорошо. Хорошо. Всё. Пришли.