Ашборнский пастор - Александр Дюма

Однако такое мое состояние слабости продлилось не больше времени, чем даме в сером потребовалось, чтобы пройти мимо меня.

Но едва она спустилась на те несколько ступенек, на которые я только что поднялся, как то ли ко мне вернулось свойственное мне мужество, то ли меня толкало любопытство, еще более сильное, нежели мой страх, то ли, наконец, меня увлекла какая-то необоримая сила следовать за призраком, но, так или иначе, и я в свою очередь сошел вниз по лестнице.

Но меня напугало то, что мои шаги по стопам дамы в сером были столь же беззвучны, как и ее поступь.

С последним полночным ударом колокола призрак достиг низа лестницы.

Затем дама в сером направилась к саду.

Ей не требовалось ни малейшего движения, чтобы проложить себе путь.

Двери сами перед ней открывались.

Ничто не ускоряло, ничто не замедляло ее шага. И извилистая лестница, по которой она сошла вниз, и единственная в саду лужайка представляли для нее одинаково гладкий склон, по которому, как я говорил, она скорее не шагала, а скользила.

Хотя луна была закрыта облаками, я, как только дошел до сада, стал видеть более четко фантастическое существо, с каким мне пришлось иметь дело.

Дама в сером направилась к эбеновому дереву, ни на секунду не отклоняясь от прямолинейного пути.

Я следовал за ней машинально до той минуты, когда почувствовал, что идти дальше не могу.

Находился я примерно в пятнадцати шагах от эбенового дерева.

Тут я остановился как вкопанный, словно передо мной разверзлась бездна. Тогда дама в сером села на гранитную скамью, опустив руки, и так

оставалась недвижимой, как человек, погрузившийся в раздумья.

В эту минуту облака разошлись, луч луны упал на землю и сквозь ветви эбенового дерева осветил лицо призрака.

То было лицо женщины тридцати пяти — сорока лет, на котором от былой красоты осталось только то, что позволило сохранить глубокое страдание.

Но, пока я благодаря лунному лучу пристально всматривался в это лицо, оно стало мало-помалу стираться у меня на глазах; черты его смешались; само тело утратило очертания; дама в сером встала, вытянулась, словно стремясь покинуть землю, покачнулась на мгновение и словно пар исчезла!..

Таким образом все обстоятельства роковой легенды претворились в явь. Жена уэстонского пастора родила двух близнецов; дама в сером появилась, как обычно, в ночь с 28 на 29 сентября, освятив своим появлением рождение двух детей и свое страшное право на их жизни.

Когда минут дни, когда наступит роковой час, ей останется только одно — появиться во второй раз, чтобы возвестить братоубийство…

Эта чудовищная мысль вернула мне мужество.

Сделав над собой огромное усилие, я оторвал ноги от земли, к которой на несколько минут они словно приросли, и, если можно так сказать, одолев колдовство, влекшее меня по стопам дамы в сером, бегом возвратился в дом.

На этот раз я не встретил никого — ни в коридоре, ни на лестнице.

Бледный, испуганный, задыхающийся, я рывком открыл дверь комнаты. Дженни еще не ложилась, она ждала меня за шитьем различных одежек,

которых пока не доставало в ее двойном младенческом приданом.

— Дети! Дети! — восклицал я. — Где дети?

Дженни, ничуть не изменившись в лице и сохраняя свое неколебимое спокойствие, указала мне на обоих близнецов, спавших в одной колыбели.

Руки их сплелись, лица касались друг друга, один впивал дыхание другого.

— О! — вырвалось у меня. — Кто бы мог подумать, что однажды одного из этих ангелочков назовут Каином!

И я в беспамятстве упал на кресло прямо в руки побледневшей от ужаса Дженни.

А теперь важно (во всяком случае, я так думаю), чтобы я рассказал, каким образом попала в мои руки рукопись предложенной читателю книги и каким образом я оказался причастен к продолжению этой истории.

Однако, не желая воспроизводить анекдот о Бугенвиле и славном кюре, которого знаменитый мореплаватель вынудил совершить кругосветное путешествие почти раздетым, в одной рубашке и чулках, я хочу, чтобы читатель, дабы он не поссорился в дороге со мной, добросовестно собрал вещи в свой чемодан, захватил с собой удобную дорожную шкатулку и попрощался со своей семьей перед отъездом, поскольку предупреждаю его, что мы совершим довольно длительную поездку по Англии.

Что же заставляет меня, вполне разделяющего мнение Портоса и Крешинтини об Англии и англичанах, отправляться в Англию?

Сейчас я поведаю об этом, хотя в моем рассказе окажутся и факты, довольно не лестные для моего самолюбия.

Ну и пусть!

В этом отношении мне хочется быть откровеннее самого Руссо, даже если я окажусь еще более постыдно schocking[25], чем он!

Очевидно, мне кажется, что я уже в Англии: я говорю по-английски или почти так.

Двадцать седьмого августа 1850 года я наугад развернул одну из газет, которые мой слуга только что положил мне на ночной столик, и в числе других новостей из Англии прочел следующее:

«Сегодня, 26 августа, утром, в Лондон пришло известие о смерти Луи Филиппа, случившейся в его временной резиденции в Клермонте, где он находился со своей семьей.

С некоторых пор, а именно после своего отречения, изгнанный государь страдал сильным нервным расстройством, несомненно вызванным потрясениями, которые оказали на его организм политические события. В пятницу болезнь овладела им настолько, что сочтено было необходимым созвать к его постели членов его семейства; несмотря на самый заботливый уход за ним и принятые срочные меры, царственный больной быстро угасал и скончался сегодня в полдевятого утра.

Час спустя эта новость долетела до Лондона, где вызвала самые искренние соболезнования».

Я так и слышу, как читатель спрашивает себя: «Да что может быть общего между королем Луи Филиппом, живым или мертвым, и преподобным пастором Уильямом Бемро-дом, его супругой и его детьми? И какая может быть связь между королевской резиденцией в Клермонте и бедными деревушками Ашборн и Уэстон?»

Если бы мой читатель, вместо того чтобы полностью находиться в моей власти при чтении книги, сам держал бы меня в своей власти в театральном зале, если бы, вместо того чтобы иметь перед своими глазами всего лишь повествование, занимательный рассказ, выдумку, он вознамерился бы судить обо мне по какой-нибудь драме в пятнадцати картинах или хотя бы по комедии в пяти актах, я поостерегся бы вдаваться во все эти отступления и, согласно наставлениям Горация и Буало, шел бы прямо к цели; хотя, по моему мнению, такая скорость движения и такая прямолинейность пути убивают особое очарование странствия, а именно его неожиданность.