В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

в извещении из банка (да-да, «Креди Лионэ»!) цифра на правой колонке, «Кредит», перекочевывала в левую, «Дебет», что значило — какие-нибудь 200–300 франков не банк тебе должен, а ты ему. Но это бывало не часто.

А чаще всего — это происходило по ночам, когда не спалось, — Ашот ловил себя на том, что хотя он уже и француз, но плевать ему с десятого этажа на все их выборы, на бесконечные дискуссии с пеной у рта в парламенте, — чего-то требует партия Ширака, а чего-то Жискар с Барром, и на то, что заваливается у них металлургия и автомобильная промышленность, он тоже плевал.

И эти вечно чем-то недовольные «агрикультёры» — нашим бы колхозникам их заботы. Не интересует это его, ну вот нисколечко. А вот что там, в далеком Питере, как там Ромка с фильмом — затеял, полез-таки, несчастный, в режиссуру, — вот это волнует. И что в его, казалось бы, осточертевшем Ленинграде происходит? Писали, что новый директор студии вроде ничего. Все это свое, далекое, но свое. Мать с Эткой над ним смеются, он нет-нет да и купит в «Глобе» «Литературку» или «Советскую культуру». Вот и интересно. Какие новые фильмы, кто что сыграл на сцене, какое звание получил (подумать, Кирилл Лавров уже Герой Соцтруда!), а кто и концы отдал. В «Глобе» сдружился с директрисой Ольгой Михайловной, и она разрешала ему на субботу-воскресенье брать «Новый мир», «Юность», кое-что и там появлялось. В том же «Глобе» купил Шукшина, Распутина, Трифонова, прозу Окуджавы. Ну а кроме того — живые москвичи, ленинградцы…

Чем хорош Париж? Не только тем, что он хорош, а тем, что все знают об этом и стремятся в него. Летом не пробиться сквозь толпы американцев, англичан, немцев (западных в основном), не говоря уже о японцах. Они везде, всюду, и все с «канонами», «никонами». И среди этой массы — в шортах, джинсах, майках, свитерах, босоножках и в тяжеленных горных ботинках на толстой подошве — маленькие, но плотно сколоченные группки людей в серых пиджаках и болтающихся брюках. Это советские туристы. Встретить их можно иной раз и в Лувре, и в Бобуре, но главным образом в магазине «Тати». Оттуда их не выгонишь — там все дешево. Дрянь, но дешевая и все-таки — парижская.

Но это туристы, у них маршруты, строгий распорядок — к одиннадцати, кровь из носу, быть в гостинице. А есть категории и повыше — приехавших по приглашению. На месяц, два, три. Эти живут у друзей, ходят больше по «Лафайетам», что не мешает — это уже в последние дни — и в «Тати» заглянуть. Эти держатся посвободнее. Первые дни еще озираются, от чего-то отказываются, куда-то не идут, с кем-то не встречаются, но потом — парижский воздух, что ли? — срываются и — эх, была не была! — соглашаются, идут, встречаются…

Так разыскали Ашота актеры Театра Ленинского комсомола, гастролировавшего в Париже, встретился он кое с кем и из моисеевцев. Побродил по Монмартру, посидел в кафе с Вовкой Симакиным из «Ленконцерта» — приехал тот с какой-то делегацией. От него и узнал, что Роман ударился в режиссуру, задумал и даже запустил собственный фильм то ли про Пушкина, то ли про Лермонтова — Вовка точно не помнил, — нет, про декабристов, кажется, но Пушкин и Лермонтов там появляются. Это ему уже Ветряк говорил, его пробовали на одного из них. Промелькнула Верка Архипчук, старая знакомая, гимнастка, приехала на соревнования в Страсбурге. Все они были ошарашенные, растерянные, все время боялись куда-то опоздать, что-то пропустить. Только хитроглазый Валя Брудер, из ТЮЗа, по прозвищу Тюлька, он приехал простым туристом, сказал: «А имел я их всех в виду, покажи мне что-нибудь про совокупление». И они пошли на полупедерастическую картину «Любовь вчетвером». Тюлька был в восторге. «А? В матушке Москве такое? Ходынка, проломленные черепа…» Прощаясь, Ашот преподнес Тюльке номер «Плейбоя» с большой раскладывающейся картинкой-портретом обнаженной девки не в самой пристойной позе. «Дай второй! Я таможеннику суну. Век будет благодарен. А этот провезу, будь спок!»

И вот на фоне всех этих событий — приездов, отъездов, сидений в кафе, ста граммов с оглядкой («А нельзя ли загнать фотоаппарат, а?»), хождений в «Тати», — изредка даже в музеи, — так вот, на фоне этих событий произошло еще одно, весьма знаменательное.

В один прекрасный день, как писали в старину, хоть день был серенький, дождливый, вечером, где-то уже после одиннадцати, в дверь раздался звонок — вещь в Париже необычная. Ашот даже спросил: «Кто там?» В ответ что-то промычало.

Ашот открыл дверь и… О господи! Жискар д’Эстен, президент республики. В пальто, в шляпе, с зонтиком в руках. Ашот даже попятился. И вдруг движение — раз-два, Жискар исчез, и перед ним Роман… Ромка Крымов!

О! Это мгновение! Первая минута. О, эти исторгшиеся из уст — все те же, любимые и ненавистные, не меняющиеся в веках, неистребимые, невозможные в приличном обществе и все же произносимые, крепкие, крутые, обозначающие все на свете, кроме того, что они обозначают, — о, эти слова, без которых не обходится ни одна радостная встреча, — они были произнесены. И повторены. И Ромка затащен, усажен на почетное место, иными словами — в кресло, которое без особых на то оснований называлось «вольтеровским».

— В память о тебе купил. А твое, твое, с вылезающими пружинами, живо еще?

— Да живо, живо…

Не знали, еще о чем говорить.

Роман озирался по стенам, разглядывал обстановку («Не очень-то буржуазно, где ж камин?»), увидел фотографию над письменным столиком, где они втроем в плащах и шляпах с перьями…

— Не забыл? Помнишь?

— Хо-хо!

Женщины заметались, вынимали что-то из холодильника.

— Чем же нам тебя угостить, Ромочка? Что это, Ашотик, бургундское?

Рануш Акоповна совсем растерялась — одна бутылка, и то начатая.

— Бутылка? А это что? — в руках у Романа блеснул такой знакомый сосуд с золотыми медалями.

— «Столичной» не побрезгуете? Прямо от Елисеева. — Он шикарным жестом поставил бутылку на стол. — Ну, так как тебе мой Жискар? Вернее, твой, ваш. Поверил, признайся?

— Да тут любого Брежнева можно купить — не удивишь… Карнавальные маски.

Женщины успели уже прихорошиться, Рануш Акоповна накинула даже оренбургский платок, свою гордость.

— Ладно, к столу. — Анриетт стала тащить Романа из кресла, он в шутку сопротивлялся.

— Не взыщи, Ромочка, — извинялась Рануш. — Как говорится, чем богаты, тем и рады. Чего нет, того нет.

— Нет? — Роман расхохотался. — Это у Елисеева нет… Сыр, правда, бывает, до десяти утра. — Он ткнул пальцем в аппетитный кубик с дырочками. — Ветчина — как повезет, паштет такой вообще никогда, исключено. — Роман стал разливать водку по граненым стаканам. — Ладно. Так вот. —