Вольные кони - Александр Семенов

После холодной сырости тайги тепло показалось Валерке верхом блаженства. Он разулся, сбросил верхнюю промокшую одежду и прижался спиной к печке. За окном нудно шелестел осенний дождь, гостеприимная хозяйка налаживала стол, привычно и ловко, будто только и делала весь день, что ждала этих двух измученных, промокших до нитки мужиков.

– Я уж думал ты, Ксения, зимовать к дочке на станцию отправилась. Чего задержалась? – отогрелся Матвеич.

– И зазимовала бы, да дров нет, кто мне их тут заготовит? Жалко дом без присмотра оставлять, а ничего не поделать. Ехать надо, кормоваться у дочери. А не хочется, тут я сама себе хозяйка, хоть и не по моим силам хозяйство стало держать.

– Страшно ведь одной-то, мало ли что пристигнет, стакан воды подать некому…

– Так всю жизнь здесь прожила, со стариком и без. Поезда мимо идут, в сезон шишкари шастают. Вижу людей. Зимой охотники забредали, обогреться. Дня через два передам с машинистами, чтобы зять дрезину пригнал, увез меня с иманухой.

– Ты ж грозилась отучить козу табак есть, не получается…

– Ест поганка, холера ее забери, чего только ни делала. Прости грешную, папироску дерьмом мазала – жует и не подавится! Когда-нибудь отравит меня ее молоко.

Бабка внезапно замолчала и растерянно проговорила:

– Ты меня прости, совсем худа память стала, провалы случаются. Затмение нашло. Думаю, что-то сообщить надо, а что, не вспомню. Тут у меня несчастье случилось. Петруха помер. Утресь вышла за поскотину, а он лежит, сердешный, на мешке. Холодный уже. Передала на станцию, к обеду приехали милиционеры, забрали его…

– Преставился, значит, Петр, – глухо произнес Матвеич, – кончился… Говорил же я ему, да что теперь. Царство небесное…

Чай допивали в тягостном молчании. В окно порывами ветра стучалась холодная промозглая ночь. Бабка Ксюша порывалась продолжить разговор, но Матвеич сумрачно смотрел в угол, отмалчивался.

– Пенсии-то на прожитье хватает? – додумал он, наконец, свою долгую думу.

– С голоду не помираю. Пенсия тридцать шесть рубликов. Когда и дочура пятерочку подбросит. Больше не может, у нее самой четверо по лавкам. Мне много ли надо: хлебца подкуплю, мучицы, сахарку да чаю, когда и консерву. Живу. Имануха молочко исправно дает. Очки бы привез, совсем ладно было. Слепну я. Шалюшку хотела связать на зиму, да глаза не смотрят. А купить не могу, дороги они, шалюшки-то. Прошлогодь подкопила по рублику деньжат, думала справлю обнову. А поехала к дочке на день рождения и растранжирилась на гостинцы. Сейчас ничего, жить можно, не то что ране, вот только бы коза табак не жрала…

На Матвеича жалко было смотреть: почернел и осунулся. Странным взглядом поглядывал на бабку Ксюшу, вздыхал тяжко. Потом вдруг повернулся к Валерке и сказал:

– Нам тут в одно место надо еще сбегать, мы, Ксения, не надолго.

У Валерки лицо вытянулось – едва согрелся, куда еще по такому дождю идти, зачем? Но Матвеич поторопил:

– Одевайся, тут рядом, быстро обернемся.

А когда они вышли за дверь, пояснил:

– Петруха-то о двух мешках был? Он же их, помнишь, по очереди спускал с горы. Значит, где-то рядом второй куль спрятан, надо найти, не пропадать же добру.

– Да ты что, Матвеич, совсем спятил! – воскликнул Валерка. – Не нами мешок положен, пусть и лежит там.

– Покойнику он теперь ни к чему, лучше будет, если орех заплесневеет и пропадет?

– Нет, я не пойду, что я, мародер?! – наотрез отказался Валерка. – Ты, Матвеич, как знаешь, а меня уволь от такого дела. Пусть милиция забирает его орех.

– Ну счас. Какая милиция, дурень ты этакий, кто ж о нем знает, кроме нас? Пошли, кому я сказал! Не одному же мне надрываться. Бабке Ксении куль отдадим, на шалюшку. Мало она нам с Петрухой добра за эти годы сделала! В ночь-полночь встретит, напоит, накормит со своей нищенской пенсии. Петруха меня не осудит.

– Так бы сразу и сказал, – облегченно вздохнул Валерка.

Крапивный мешок они отыскали в кустах сразу за поскотиной. Видать, совсем ослабел Петруха, без передыха не мог и полсотни шагов сделать. Орех промок насквозь, руки оборвали, пока доволокли мешок и затащили его на кухню.

– Тут, Ксения, такое дело, от Петрухи орех остался. Бери его себе. Подсушишь, продашь на базаре. Хватит и на шалюшку, и еще на прожитье останется, – с порога заявил Матвеич.

Бабка всплеснула руками, попятилась, принялась суетливо открещиваться от подарка, но дала себя уговорить – Матвеич и слушать не хотел никаких возражений. А тем временем издалека донесся хриплый, отрывистый гудок электрички.

– Ну все, Ксения, пора нам, а то опоздаем, жить у тебя останемся, – заторопился Матвеич.

– Гостинцев бы вам положила, да нечего, знала бы, печенюшек испекла, – растерянно теребила край фартука бабка. – Дай Бог, свидимся еще, спасибо, – и поклонилась низко.

Валерка смутился, поперед Матвеича выскочил на крыльцо. В лицо ударил острый, терпкий запах мокрого снега. Тяжелые липкие хлопья падали с низкого неба и уже выбелили луг и тропу, крыши брошенных домов. Плотный снежный саван медленно накрывал взъерошенную тайгу – все, что в ней было и еще будет.

1

Ночью штормило. К утру холодные волны устлали низкий берег свежим прозрачным песком, окаймили мелким разноцветным камнем, набросали поверх бурые комья тины и серые, хрупкие, похожие на старые птичьи кости обломки ветвей. Обновленная песчаная коса матово отсвечивала под полуденным солнцем. А над ней, над зелеными шатрами сосен и выше трепетало ослепительное сияние. Впереди в струящемся мареве качалась охваченная солнечным огнем скала. К ней медленно и устало шел сейчас Федор, загребая тяжелым кирзовым сапогом мокрый песок.

Замечательно слаженный мир окружал Федора, но кто бы подсказал ему это. В смутном, неопределенном состоянии души и тела брел он по берегу, оставляя на чистом полотне песка глубокие неровные следы. Кровь молоточками стучала в голове, тупая боль тисками сдавливала виски, и Федор старался не поднимать глаз. Понурив голову, смотрел под ноги, на россыпи шелковистых каменных зерен, намытых прошлой ночью. Обвивала и холодила сердце тоска – Федор давно научился загонять ее глубоко внутрь, но иногда она поднималась со дна, как притопленный сетями буй. И не было нужды выяснять причину душевной хворобы – досыта кормило ее одиночество, а душа в сиротстве слабеет, неоткуда ей брать свежих сил для борьбы с такой немочью.

Федор шел и пытался держать боль у глаз, боясь, что скатится она со лба, станет совсем худо и придется сделать передышку, а он торопился домой. Впереди уже маячила крутая гора, увенчанная с одного боку скалой, и с ее хребта, как вскарабкаешься, видать было весь поселок. Туда он с таким трудом и такой надсадой нес свое худое, нескладное тело. Лишь на секунду поднял он тяжелую голову, смерил расстояние взглядом, и тут накатило, застлало пеленой белый свет. И показалось, кто-то вместо него смотрит сквозь прозрачную пленку на всю эту красоту. Видит, как медленно бредет Федор по сыпучей дороге, одна обочина которой – синяя вода, а другая – золотисто-зеленая стена соснового леса. И будто не сам он, а незнамо кто, обернулся на неровную цепочку его следов, заспешил по ней туда, откуда Федор только что выбрел и где очнулся от забытья под опахалом широкой хвойной ветви, искривленной книзу.