Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

— Это лезвие войдет тебе в пах, если ты покусишься на мое горло или на внутренности, — сказал он. — А вообще я вполне ручной…

Я вскрикнул. Я совершенно потерял представление о месте, где мы находимся. Все это могло быть сном. Мы словно перенеслись в некое абстрактное место Мироздания, где нет никакой силы тяжести, нет притяжения. Только он и я оставались зримыми посреди чудовищной пустоты… Я кубарем скатился с кровати, запутался в одеяле, упал, поднялся на ноги и отбежал в дальний угол комнаты, за рояль. Но это тоже было место без гравитации, без лица. Аякс по-прежнему стоял у кровати, руку с ножом он опустил. Явление, ничем не подкрепленное: серый свет, сгустившийся в блеклый человеческий образ… Я видел цельного человека… реального и вместе с тем как бы растворившегося. Я задыхался. Я опять закричал. Мне хотелось упасть; но не было направления, в котором я мог бы падать.

— Почему ты кричишь? — спросил он обескураженно.

— Уходи! Убирайся из комнаты! Немедленно!

От страха и возбуждения я сунул себе в рот палец. Куда мне деваться, если он направится ко мне? Но он только с хрустом потянулся. И остался стоять, где стоял.

— Это уже не игра, — сказал. — Взгляни на меня. Нож наточен. — (Тутайн тоже, тридцать лет назад, показывал мне наточенный нож.) Аякс легко провел лезвием по своему бедру. Из пореза тотчас выступили капли крови.

— Я не пойду к тебе — это ты должен вернуться, — сказал он. Кровь из раны теперь стекала по его ноге двумя струйками.

Ощущение собственной несостоятельности — моего предназначения, состоящего в том, что придется подчиниться воле, абсолютной воле этой ночи, — захлестнуло меня волной нечеловеческого стыда. Медленно проходили минуты. С устрашающей отчетливостью вновь проступили очертания комнаты. Я больше не осмеливался издать ни звука; но страх во мне, подпитываемый жуткими немыми минутами, вновь взревел: «Убирайся из комнаты!»

Да, господин, которого я не знаю, отдал приказ: «Хватит! Вон!»

— Ладно, — сказал Аякс и прямо взглянул мне в лицо черными матовыми глазами. Мягким и печальным был его голос. Он наклонился, поднял с пола керосиновую лампу, ухватил за краешек сброшенный прежде халат. И, волоча халат за собой, направился к двери, открыл ее, исчез. Я мысленно следовал за ним через гостиную, дальше — пока Аякс не добрался до своей комнаты. И тотчас судорога, которая Сделала меня неподвижным, отступила. Я закрыл на засов обе двери комнаты. Я сразу оделся. Все мои чувства настолько возбудились, что о попытке заснуть нечего было и думать.

Я стал расхаживать по своей темнице. Трагическая сцена, только что расщепившая пространство этой тихой комнаты, все еще присутствовала в моем сознании, во всех деталях. Я мог бы с большой точностью воспроизвести слова, которые были произнесены. С момента, когда они прозвучали, прошло не более получаса. Границы начала и конца оставались незыблемыми. Но сама личность Аякса терялась в моем представлении… казалась чем-то прозрачным. Чем-то таким, что находилось вблизи меня лишь как разреженная выборка телесных субстанций.

В нем вдруг соединились искристое заблуждение и жесткий закон формальной логики. Они покрыли его разум, обычно осмотрительный, слоем скудоумия. Аякс теперь не сомневается, что я — двойной, даже тройной убийца. Как же мне с ним общаться, при таком недоразумении? Он даже не позволил охватившему его ужасу достичь зрелости. (Человеческая кровь для него не отличается от крови животного. Забой лошади ранит душу глубже, чем человекоубийство. А я уверен, что он на это способен.) Он слишком поспешно решил, что пощадит меня; и вовсе не из жалости, а чтобы злоупотребить моим доверием, добиться для себя какого-то выигрыша: потому что мистическое одиночество — отъединенность от всех мягкосердечных, домашних, старательных, миролюбивых, верных своим обязательствам людей — это и его судьба. Обнаруженная им — как ему кажется — темная дыра чужой души, тоже изгнанной в пространства Безмерности, внушила ему ложную надежду на чудо двойного отщепенства: на безмолвное совокупление двух проклятых тел{340}.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Удивительно, сколь несущественными представляются мне — уже сейчас — его слова и сколь незыблемо сохраняется в памяти это увиденное мною свинцовое лицо. Я написал выше, что оно, как мне кажется, выражает. Я уверен: ни одна из когда-либо посещавших меня мыслей даже крылом не коснулась лба Аякса. Поэтому моя невиновность остается для него совершенно незримой. И ведь нельзя сказать, что от сообщества цивилизованных людей его оттеснили собственное самосознание, или сновидения, или телесная печаль: нет, он никогда, ни в какой час, к этому сообществу не принадлежал. Он был куском Первобытности, с самого рождения. Был… отставшим отчасти солдатом… Аякс, несмотря на свою чувствительность, даже не знает, что человек может быть устроен иначе, чем он. — Я готов сделать и противоположное утверждение, лишь по видимости опровергающее первое. Каждый человек устроен как он. Каждый — если не развивал себя — пребывает в плену у своих личин, в подчинении у своей плоти, в страхе перед своей беспомощностью{341}. — И ведь Аякс не глуп. Он владеет речью. Его речь отличается холодной лаконичностью или богатой образностью… в зависимости от того, как ему в данный момент хочется. Он никогда не лезет за словом в карман, и это поражает меня. Его молчание, его настойчивые расспросы порой казались мне опасными; его открытость словно подернута паутиной хитрости. И все же я готов признать за ним такую добродетель, как простодушие. Он — тело, образовавшееся в результате совокупления отца и матери, как и все мы. Он играет с собственной привлекательностью, как коты играют со своей, когда издают по ночам органные звуки. Я стараюсь быть справедливым к Аяксу. Его черные матовые зрачки — похожие на зрачки животного, безнадежно и удивленно рассматривающие какого-нибудь представителя той же расы, цельный образ которого по непонятной причине от них ускользает, — эти зрачки тронули меня, несмотря на разделяющие нас хрупкие звонкие пустоты.

Обычными средствами взаимопонимания он пользуется, как школьник пользуется логарифмическими таблицами или как инженер — тысячами накопленных единиц статичного знания, обобщенного в учебниках: без возможности проверить правильность формул, без желания уловить их подлинный дух. Потому он и кажется умным: потому что пользуется наследием более развитых, чем он сам. Он ничего не смыслит в утонченных душевных проблемах. Отговорки, сдержанность, ограничения; набор допустимых чувств; вытеснения; любовь, далекая от телесных соприкосновений; печаль по какому-то человеку, длящаяся дольше недели — все это представляется ему паутиной, наброшенной на чувства с целью уморить их голодом. Свобода в его понимании — это неограниченная свобода обитателей лесной чащи. Да только живет он как человек, среди людей. Он, конечно, к ним приспосабливается; но по сути остается все тем же: потому что время, подходящее для его истории, — это наша праистория, первобытность. Он совершенно одинок. Корни его души — безусловные чувственные впечатления, от которых большинство людей давно отказалось. Он не любит музыку. Просто не способен ее воспринимать. Музыка есть нечто настолько позднее, что к его эпохе пробиться не может. В его ушах гудит ветер. Зато глаза у него зоркие, как у орла. Его дух может воспламениться, даже если увиденные картины расплывчаты. Его взгляд достаточно неустрашим, чтобы присовокупить даже спрятанное, подозрительное к ядру целостного, обласканного светом образа. Все зримое погружено в свет. Видеть ужас, угрозу, беду, вожделение и смерть — значит еще и вот что: видеть их погруженными в сияние. Аякс видит мир во всей его красивой жестокости; но зло, как дьявольское расчетливое измышление мозга, — такое ему неведомо.