Черный ферзь - Михаил Савеличев

– Ну уж нет, – Охотник продолжал разминать плечо. – Вот этим лучше займись, – под ноги Свордена шмякнулся огромный кусок слизи.

Сворден присел, разглядывая трофей. По виду – нечто отвратно выглядящее, по запаху – отвратно смердящее, по консистенции (пришлось осторожно ткнуть пальцем) – сбродивший гной после газовой гангрены или чего похуже.

– И поосторожнее, – предупредил Охотник. – Вещь очень хрупкая.

Боль в связках отступала, и теперь пришла очередь Охотника с улыбкой смотреть, как стажер сначала двумя пальчиками пытается взять скользкий и увесистый трофей, отчаянно морщась и реже дыша, а затем после нескольких безуспешных попыток все же набирается брезгливой смелости, хватает пятерней комок слизи, поднимается и идет к воде, отставив руку подальше, чтобы не заляпаться.

– Больше жизни, стажер!

Вода оказалась ледяной, а сам источник – бездонным до непроглядности. Казалось, в земле обнаружился очередной подпространственный колодец Вандереров. Положить трофей, чтобы он отмокал сам по себе, некуда. Пришлось еще крепче ухватиться за склизкий комок, отчего пальцы на одну фалангу погрузились в неожиданно горячую гнойную субстанцию, и осторожно опустить его в стылую купель.

Больше всего оно напоминало человеческий зародыш, уютно свернувшийся в сложенной лодочкой ладони. Огромная голова, лапки с крошечными, но хорошо различимыми пальчиками, темные круги глаз.

Отставшая слизь вместе с водой просачивалась между застывшими от холода пальцами, оставляя тяжелый, будто начиненный свинцом, трофей.

Приглядевшись, Сворден все яснее различал странные блестки, проступающие из под бледной кожи создания, образуя узор-татуировку.

– В нем чертова уйма золота, – объяснил Охотник, из-за спины стажера наклонившись к добыче. – Практически весь первичный бульон заменен благородным металлом.

– Невозможно… – прошептал стажер. Больше всего хотелось стряхнуть эту гадость с ладони в бездонный колодец.

– Возможно, возможно, – одобрительно похлопал Охотник по плечу. – Вынужденная мера против серой слизи. В материнском организме имеется специальный буфер…

– Материнском? – переспросил Сворден.

– Ну да.

Сворден сжал пальцы, ощущая как постепенно подается, начинает сминаться трофей.

– Ты ведь почувствовал? – спросил Охотник.

– Да… Почувствовал…

Огонь разгорелся, освещая крошечную полянку посреди величественного леса. Кофейник закипел, и Охотник осторожно, с помощью двух палочек снял его с костра и ловко разлил кофе по чашкам.

Стажер взял обжигающую посудину, отхлебнул, поморщился от горечи.

– Там где-то есть сахар, – предложил Охотник.

– Нет. Не хочу, – стажер осторожно, чтобы не расплескать кипяток, растянулся на земле, устроив голову на одном из рюкзаков, а чашку – на животе.

Между крон деревьев, почти смыкающихся в невообразимой вышине многоярусного леса, сверкало звездное облако галактической спирали, похожее на огромную кучу драгоценностей, спрятанных в пещере дракона. А вот и сам дракон – антрацитовое пятно космической пыли, что растянулось, обнимая ослепительное сияние звездных изумрудов, рубинов, алмазов, яшмы, бирюзы. Красивейшее место Ойкумены. Охотничий рай.

– А вот и наш Каин, – сказал Охотник, протягивая карточку.

Пришлось взять и поднести к глазам. Скверная хроматическая копия древнего оригинала – наивный мальчишка с карабином наперевес, попирающий ногой поверженное членистоногое чудовище.

– Он тоже стрелял второпях, – сказал стажер, возвращая карточку. Отхлебнул горечь.

– Да, впопыхах забыл воспользоваться парализующей иглой. Разворотил нервный узел. Удел всех новичков.

– Виноват, учитель.

– Ерунда, – Охотник внимательно рассматривал карточку, увеличив яркость так, что по его лицу пробежали разноцветные отблески. – Главное – везение. Он тогда несколько дней сидел в засаде, выжидая пока тварь выберется из гнезда. А мог и не дождаться. С тех пор к нему и прилипло первое прозвище – Везунчик. Так и ходил в Везунчиках до того момента, когда стал Каином.

Тепло металлической кружки проникало сквозь ткань рубашки и приятно согревало живот.

Золото небес насытило верхушки величайших во вселенной джунглей и начало неторопливо, сначала крошечными, еле заметными струйками, ручейками стекать по неохватным стволам вниз, окрашивая их в теплый багрянец.

– Ты ведь был в Музее? – тихо спросил Охотник.

– Был.

– Видел?

– Да.

– И как?

– Не производит впечатления.

Охотник хохотнул.

– Он попал в баллон твари. Тогда он еще состоял Везунчиком, и поэтому залепил иглой в баллон. Черт его знает, чем они там дышат, но реакция оказалось чудовищной… Восстановить удалось только голову.

– Я знаю историю, – предупредил стажер. Не слишком вежливо, конечно, но настроение выслушивать легенду очередной сотый раз отсутствовало напрочь.

Теперь казалось, что джунгли выкованы из червленого золота – каждый ствол, каждая лиана, побег, лист, травинка, пень окутались мягким сиянием, постепенно сливающимся в единый слоистый туман, который однако ничего не скрадывал, а наоборот – еще четче подчеркивал, выделял.

Ночь не выдерживала напора стихии звезд и стихии леса, постепенно отступая, оставив лишь кое-где на деревьях жалкие клочки своего темного полога.

Стажер сорвал с ближайшего кустика листок. Иллюзия оказалась полной, ловко обманывающей все чувства, а не только глаза, которые не могли поверить, что тончайшая работа – не творение гениального золотых дел мастера, а лишь случайная прихоть эволюции – чокнутого игрока в кости, бездумно тасующего варианты, широким жестом затрачивая миллионы и миллиарды лет в надежде сорвать неведомую своим творениям ставку, а затем в отчаянии разочарования спуская выигрыш безжалостному крупье-хаосу. Весомая тяжесть золотой фольги выскальзывала из пальцев, оставляя в памяти ощущение твердой, неживой скульптурности.

Стажер скомкал листик, поморщившись от уколов крошечных щетинок.

– История… – пробормотал Охотник. – Засушенный гербарий, коллекция фекалий. Тщетная попытка муравья представить, что такое слон, ползая по его дерьму. Вот листик, вот травинка, а вот тут его прошиб понос… А мы еще пытаемся спрямить чужую историю… Ты никогда не думал, что оборотная сторона прогресса – наше собственное мельчание? Мир кроманьонца простирался до границ его пещеры. До них можно было дотронуться, пощупать, понюхать, нарисовать охоту на мамонта. Даже выходя наружу, наш волосатый предок просто переходил из одного грота в другой. И поэтому он был велик. Понимаешь? Может, разум – это всего лишь острое переживание собственного величия? Когда мир сосредотачивается в тебе самом, и ты получаешь над ним всю полноту власти.