Распутин. Вера, власть и закат Романовых - Дуглас Смит

В тот же день Николай в Ставке принял протопресвитера русской армии и флота, отца Григория Шавельского. Шавельский уже давно добивался аудиенции. Он обсуждал необходимость поговорить с императором о Распутине с генералами Воейковым и Алексеевым. Воейков весной уже пробовал поднимать эту тему, но безуспешно. Впрочем, он посоветовал Шавельскому попробовать, думая, что у священника это получится лучше. Алексеев тоже считал это разумным. Он сказал, что и сам поговорит об этом с царем после Шавельского. Вечером Шавельский пришел в кабинет императора. Он напомнил Николаю, что еще на их первой встрече в 1911 году он поклялся всегда говорить императору правду, несмотря ни на что. А затем Шавельский рассказал императору о том, что говорят о Распутине в армии: что он ведет порочную жизнь, что он пьянствует с «евреями и всякими темными личностями», что он погряз в коррупции и взяточничестве, что он продает военные тайны врагу. Шавельский пересказал Николаю все, что он слышал от офицеров и солдат, ничего не утаив.

Николай слушал его спокойно. Когда Шавельский закончил, царь спросил, не боялся ли он говорить с ним на эту тему, на что священник ответил, что хотя говорить столь неприятные истины ему было тяжело, но страха он никогда не испытывал. Что бы император ни решил, он знает, что выполнил свой долг. Но в последующие дни и недели Шавельский с изумлением заметил, что царь не только не отдалил его от себя, но и стал к нему более внимательным. Он всегда садился рядом с ним за обедом и даже предлагал наполнить его тарелку. Хотя Николай рассказал об этом разговоре Александре, а она передала все Питириму, Шавельский продолжал пользоваться доверием их величеств25.

Хотя Александра была хорошо расположена к Шавельскому, его слова о Распутине ее расстроили. Через несколько недель, во время пасхальных праздников, она писала Николаю:

Но они посмели говорить против него. Весной отец Шавельский присутствовал на торжественном обеде для нескольких сотен солдат и офицеров Западного фронта. Разговор за обедом, естественно, зашел о Распутине. Шавельский был потрясен, когда генерал Александр Гернгросс громко, чтобы все слышали, сказал: «Я согласился бы шесть месяцев отсидеть в Петропавловской крепости, если бы мне позволили выдрать Распутина. Уж и выдрал бы я этого мерзавца!» Слова его вызвали смех всех собравшихся. Шавельский ушам своим не верил – ведь рядом с Гернгроссом сидел генерал Александр Рагоза, командующий Четвертой армией27.

Николай вернулся в Царское Село 26 апреля, примерно в то же время, когда Распутин приехал в столицу из Сибири. 6 мая, в день именин императрицы, Распутин встретился с их величествами во дворце. На следующий день Николай вернулся в Ставку28. В течение последующих пяти месяцев Распутин редко бывал во дворце: с конца апреля до начала октября – всего шесть раз29.

Распутин вернулся в столицу, чтобы решить проблемы Матрены. Матрене в марте исполнилось восемнадцать. Она была высокой девушкой с пшеничными волосами, яркими голубыми глазами, отличной фигурой – портили впечатление только, по выражению одного из современников, «неправильные черты лица»30. В ее жизни появились мальчики. Она уже не была девственницей – провела ночь с юным лейтенантом, память о чем наполнила ее «страстным желанием жить более полной жизнью». В то время в ее жизни появился некий Симонико Пхакадзе, грузин, «от которого загорелось мое сердце». Симеона Пхакадзе в дом Распутина привел один из князей Эристовых. Он был «гибким, мужественным и сильным». Матрена вспоминала, что с первого же взгляда «почувствовала себя в его власти»31. Пхакадзе был кавалерийским офицером, бравым и красивым. За боевые заслуги он был награжден крестом ордена Святого Георгия. Но сердце Матрены покорили его глаза, наполненные «неописуемым огнем и силой, всем пылом любви, всем головокружением опьянения». Распутин часто встречался с ним и однажды даже ездил куда-то с Пхакадзе и Эристовыми. В полицейском донесении 7 июня его описывают так: двадцати пяти – двадцати семи лет от роду, высокий, среднего телосложения, с темно-русыми волосами, прямым носом и небольшими темными усами. Он носил высокие сапоги со шпорами и слегка прихрамывал – боевое ранение лишь усиливало его опасное обаяние32. Распутин способствовал переводу Пхакадзе в резервные войска в Петроград. Вырубова сообщила Комиссии, что он был «дезертиром, не хотевшим ехать в армию»33.

Матрена и Пхакадзе обручились, но Распутину этот союз не нравился. Отец и дочь начали ссориться, Распутин пригрозил отправить Матрену назад в Покровское, подальше от жениха. Матрене казалось, что Распутин уверен: Пхакадзе использует ее, чтобы подобраться к нему, и его ревнивая натура сделает ее жизнь несчастной34. Распутин изо всех сил старался удержать дочь от свиданий с этим человеком. Ей не позволяли выходить без сопровождения сестры или Дуни Печеркиной. В доме постоянно находилась учительница французского, и Распутин следил, чтобы она всегда присутствовала на всех чаепитиях. В то же время Распутин и сам подыскивал дочери мужа. Его старый друг по Казани, Николай Соловьев, ставший казначеем Святейшего синода, со своей женой Елизаветой теперь жил на Гороховой улице в доме 69. Распутин решил свести Матрену с их сыном Борисом. Борису было двадцать три года, и он служил подпоручиком.

Борис жил в Симбирске и готовился поступить в семинарию, но в 1914 году его призвали в армию. Во время отступления в Карпатах в 1915 году он был ранен. Поскольку участвовать в боевых действиях он уже не мог, его вернули в Петроград. В том же году он познакомился с Распутиным и стал бывать в его доме – чаще всего он приходил к Марии и Варваре. Девушек он считал очень милыми и добрыми. У него было несколько разговоров с Распутиным, он советовался с ним о своем будущем. Распутин внимательно его выслушал, сказал, чтобы юноша не волновался, молился Богу, слушал свое сердце – и все будет хорошо. Борис видел, что нравится Распутину. Распутин был ему симпатичен. Они встречались всего несколько раз, но Борис преисполнился глубокого уважения к этому человеку. Следователю Николаю Соколову в Чите в 1919 году он говорил: «Столько любви и доброты было в этом человеке, и так ярко эти качества в нем проявились, что он, к стыду моему, стал значить для меня больше, чем собственный отец»35.