Мифогенная любовь каст - Павел Пепперштейн

– Не причесать ли вас моим гребешком?! – присоединился к нему Джерри, бешено вращая граблями. – Кажется, вы давно не бывали у парикмахера? Я сделаю вам мокрые прически!

– Вы отведаете смерти, маленькие ребята! – кричал Радный, описывая веслом восьмерку над своей головой. – Мне надоело ваше существование! Их хабе генуг!!!

И эти трое с бешеной отвагой врезались в толпу мальчишек, потрясая Оружием. Все смешалось на нижнем ярусе Девятиэтажной Карусели, и ничего уже не удавалось разглядеть, кроме Весла, Граблей и Подноса, которые метались среди перьев и томагавков.

Расправа с мальчиками происходила с поразительной быстротой. Словно бы занавес образовался из воплей и кровавых брызг. Особой свирепостью отличался Максимка. Поражала скорость его действий. Ежесекундно он метал свой поднос, и он возвращался к нему, как бумеранг, неся срезанную голову очередного мальчугана. Обезглавленное детское тело падало вниз и исчезало в бушующем говне.

Вскоре бой окончился. Максимка вылетел из «Этажерки» с победным кличем, неся на вытянутой руке поднос, на котором пирамидой были уложены мальчишечьи головы. Головы пели. За Максимкой вылетели Джерри и Радный, с ног до головы забрызганные кровью. Джерри хохотал, забываясь и причитая:

– Наплавался! Хороша, тепла нынче водица!

Радный страшно таращился и шипел. Максимка скалил белые зубы на залитом кровью лице.

Дунаев в ужасе смотрел на них.

«Вот они какие – интеллигентные люди на войне! – подумал он с содроганием. – Правильно Бессмертный говорил, что это беспощадные чудовища, а не люди. Впрочем, людей вообще нет».

Он вспомнил, как нелепо, в пьяном бреду, воевал он с мальчишками в Киеве. Как потом упрекал себя за жестокость, проявленную по отношению к детям.

Эти же трое не ведали сомнений и для зверств не нуждались даже в пьянстве, поскольку не отличали опьянения от трезвости.

Дунаев только теперь понял, как предусмотрительны были руководители партии и советского правительства, обрушивавшие репрессии на головы интеллигенции. Эти репрессии сдерживали разрушительный напор, скрывающийся в душах и телах интеллигентов. Если бы им дали развернуться, они мгновенно уничтожили бы страну. Но сейчас пришло время выпустить из подполья этих демонов, чтобы обрушить на врага их разнузданную ярость.

На подносе Максимки уместилось четырнадцать голов. На зубьях Радужневицкого еще четыре головы. Восьмью мальчишескими головами украсил себя Радный, нанизав их, как бусы, на красный шнур. Все головы были живые. Убить мальчишек было нельзя. И они продолжали жить, взирая на мир по-детски решительно и невозмутимо. Они пели. Пели печальную и суровую песню о поражении, которое потерпели доблестные воины:

Натта Hyp! Натта Hyp!

Огви доогв слейме тур!

Иттевейре Дагви глен:

Ситгрев лоогт кфесте скерн!

– Эй, цыплята! – прозвучал вверху звонкий голос Петьки. – Идите под крылья вашей мамочки! Цып-цып-цып!

Петька, оставшийся один, без мальчишек, улыбался и играл кинжалом.

Дунаев, Джерри и Радный хотели было броситься на него, но их остановил властный детский крик:

– Стоять! Он мой! Кто его пальцем тронет, тому я снесу башку!

Это орал Максимка. Он остервенело распростер руки, защищая своего врага. Все остановились. Максимка передал Радужневицкому поднос с поющими головами, извлек из складок своих лохмотьев беспризорника короткий заржавленный нож со сломанной рукоятью. Поплевал на лезвие, затем поцеловал его. В упор глядя на Петьку, крикнул:

– Привет, внучек! Не хочешь полизать муде своему деду?

– Шумно на птичьем дворе, – ответил Петька, улыбаясь. – Не прирезать ли одного особенно писклявого гусенка, чтобы не мешал медитировать?

– Мне нравится твоя улыбка, внучек. Не нужна ли тебе еще одна? – Максимка быстро нарисовал ножом в воздухе полукруг, затем концом ножа указал на горло Петьки.

– Ну что поделаешь с этими птенцами! – с притворной сокрушенностью покачал головой Петька. – Хотел подождать, пока подрастут. Но, видно, придется сварить их и съесть с рисом.

Так они весело обменивались оскорблениями. Но оба уже приняли боевую стойку. Растопырившись, они кружили в небесах, зорко следя за каждым движением друг друга.

Паренье их, как водится, было подобно танцу.

Издалека они казались отражениями друг друга: белозубые улыбки на залитых кровью лицах, сверкающие глаза. Только у Петьки глаза были голубые, растрепанные волосы светлые, а у Максимки глаза чернели как угли, наголо обритая голова поросла черным пушком, словно у голодного орленка из песни, что все кувыркался «выше солнца» и застилал собой белый свет.

Орленок, орленок, взлети выше солнца,

Собою затми белый свет!

Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В двенадцать мальчишеских лет.

Одеяния их издалека тоже мало отличались: на Петьке был «наряд Робинзона», сшитый из потемневших листьев экзотических растений: он также развевался на ветру рваными хлопьями, как и одеяние беспризорника Максимки.

«Как же он сражаться-то будет? – думал озабоченно парторг о Максиме. – Он же не знает, что Петьку убить нельзя. Только “перещелкнуть” можно. Никто не обучил пацана».

Впрочем, парторг и сам не знал, как «перещелкивается» Петька. Если б знал, то сделал бы это сам. Оставалось наблюдать за поединком.

Внезапно Максимка сделал выпад, но Петька парировал. Сверкнул его кинжал. Из руки Максима брызнула кровь.

– Кудахтай, будет легче умирать! – крикнул с хохотом Петька.

– Вижу, не уважаешь старших! Не хочешь поднести дедушке кресло, чтобы он отдохнул с дороги?! – заорал Максимка. – Знаешь ли, с кем говоришь?! Я – Каменный! Для меня Вселенная – это грязь под ногтями! Постели мне под ноги твое тельце, чтобы я прошел вперед – к дальнейшим победам! Не вздумай проявить неуважение! Ты сам оделся в опавшие листья. Слейся же с перегноем!

Продолжая ругаться и вопить, Максимка сделал несколько стремительных выпадов в сторону Петьки – его нож порхнул возле Петькиного тела. Петька вскрикнул. На его голой груди вдруг проступило написанное ножом трехбуквенное матерное слово. Буквы налились кровью, и кровавые струйки побежали вниз, по животу. Максимка свирепо захохотал.

Петька отскочил назад, плюнул в ладонь и провел рукой по своей коже, стирая надпись. Буквы исчезли.

– Писать учимся? – участливо спросил он. – Это хорошо. Я вот грамоте не обучен. Зато умею кромсать в клочья. – И он стал вращать кинжалом с такой скоростью, что сверкающее лезвие превратилось в диск.

– Клочья? Знаешь ли ты, что такое клочья, молокосос? – внезапно вскипел Максимка.