Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

Не было разногласий по вопросу о коалиции только в партии большевиков. Ленин быстро разглядел замысел: «Капиталисты, наилучше организованные, наиболее опытные в делах классовой борьбы и политики, научились быстрее других. Видя, что положение правительства неудержимо, они прибегли к приему, который в течение целого ряда десятилетий после 1848 года практиковался капиталистами других стран для одурачения, разделения и обессиления рабочих. Этот прием — так называемое «коалиционное», т. е. соединенное из буржуазии и перебежчиков социализма, общее министерство»[1310].

Обращение Львова об образовании коалиции Исполком Совета обсуждал 29 апреля. Войтинский вспоминал: «Прения были беспорядочные. Привычные группировки внутри Комитета перепутались. Против коалиции возражали, с одной стороны, Церетели, с другой стороны — большевики и интернационалисты. Церетели оспаривал целесообразность коалиции с точки зрения обороны и политики мира. Большевики громили коалицию как перенесение на русскую почву «шейдемановщины»[1311]. При голосовании голоса разбились почти поровну: 23 или 24 против коалиции, 22 — «за» при 8 воздержавшихся.

После собрания Каменев и Сталин подошли к Церетели:

— Я рад принятому решению, — сказал Каменев, — но признайтесь, что это не было демократическое, свободное от морального давления верхушки волеизъявление большинства.

— Возможно, это и так, — ответил Церетели. — А все же мне кажется, что больше всего принятое решение огорчает не наших сторонников, а сторонников «Правды», которая с нетерпением ждет нашего вхождения в правительство.

— А по-моему, и разногласий-то настоящих среди большинства нет, — заметил Сталин. — Не все ли равно, войти в правительство самим или нести правительство на своих плечах.

Но заголовки газет в тот день сделало выступление Керенского в защиту коалиции на совещании фронтовых делегатов в том же Таврическом дворце:

— Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов? Я жалею, что не умер два месяца тому назад: я бы умер с великой мечтой, что раз и навсегда для России загорелась новая жизнь, что мы умеем без хлыста и палки уважать друг друга и управлять своим государством не так, как старые деспоты[1312].

А Львов отправился устранять препятствие на пути к коалиции в лице Милюкова, явившись лично в Министерство иностранных дел. «Я уже знал, что речь пойдет о моем уходе, — Милюков догадлив. — Но он начал беседу с фразы:

— Запутались; помогите!

Это показалось мне таким проявлением лицемерия, что я вышел из себя, — что со мной редко бывает». В гневе Милюков ответил:

— Вы знаете, на что идете, и бесполезно искать помощи, когда дело идет о вопросе решенном. Перед Вами — выбор, который уже сделан. С одной стороны, это — возможность проводить твердую власть правительства. Но в таком случае надо расстаться с Керенским, пользуясь его отставкой, и быть готовым на сопротивление активным шагам Совета на захват власти. С другой стороны, это — согласие на коалицию, подчинение ее программе и в результате дальнейшее ослабление власти и распад государства. На перемену портфеля я не пойду и предоставлю решить мой личный вопрос в мое отсутствие[1313].

Милюков с Шингаревым отправились после этого в ранее запланированную поездку в Ставку. Уезжая, Милюков попросил и Гучкова, также готовившегося подать в отставку, «отложить свой личный вопрос до решения принципиального вопроса о коалиции и о ее программе»[1314]. Однако уже вечером 29 апреля Гучков написал письмо на имя министра-председателя: «Ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, а в частности, власть военного и морского министра в отношении армии и флота, условий, которые я не в силах изменить и которые грозят роковыми последствиями и армии, и флоту, и свободе, и самому бытию России, — я, по совести, не могу долее нести обязанности военного и морского министра и разделить ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины, и потому прошу Временное правительство освободить меня от этих обязанностей»[1315].

Газетчикам Гучков скажет:

— Невозможно управлять армией и флотом, когда через вашу голову делаются распоряжения, совершенно противоположные тем, которые делаете вы. Нельзя управлять армией и флотом, когда вы издаете приказ, скажем, занять тот или иной стратегический пункт, а войсковая часть начинает торговаться с командным составом и требовать ответа на вопросы: почему именно эта часть идет, а не другая, почему она идет именно сегодня, а не завтра, почему в то место, а не в другое[1316].

Он объяснит и более коротко: «Я ушел от власти потому, что ее просто не было»[1317].

Две наиболее сильные политические фигуры Временного правительства его покидали, если в правительстве вообще были сильные фигуры. Палеолог 1 мая запишет в своем дневнике очередные пророческие слова: «Отставка Гучкова знаменует ни больше ни меньше как банкротство Временного правительства и русского либерализма. В скором времени Керенский будет неограниченным властелином России… в ожидании Ленина»[1318]. Революция катилась влево, пожирая одного за другим своих творцов.

Министр-председатель заявил советским руководителям, что «уход Гучкова произвел на весь состав правительства впечатление удара изнутри, ослабляющего престиж и без того расшатанной власти… Некрасов и Мануйлов предлагали немедленно вручить коллективную отставку министерства Комитету Думы и Исполнительному комитету. Но князь Львов настоял на том, чтобы обратиться к Исполнительному комитету с повторным предложением коалиции».

В Исполком Совета пришла делегация офицеров Петроградского штаба во главе с полковником Якубовичем и назвала единственным условием предотвращения волнений в армии и ее разложения вступление руководителей Совета в правительство[1319]. Биограф Керенского замечает: «Почти наверняка можно сказать, что Керенский тоже приложил к этому руку через своего шурина полковника В. Л. Барановского»[1320].