Николай Гумилев - Владимир Полушин

Теперь Гумилёв на фронте является еще и спецкором газеты «Биржевые ведомости», где регулярно печатаются его фронтовые записки. Правда, они шли, видимо, по цензурным соображениям, с большим «опозданием» во времени. «Записки кавалериста», строго говоря, не были «фронтовыми корреспонденциями». Лирические отступления, образное описание баталий, пейзажные зарисовки и авторские ремарки делали их одной большой лирической повестью.

3 июня в утреннем выпуске «Биржевых ведомостей» печатается четвертая часть «Записок кавалериста», 6 июня появляется пятая часть «Записок…».

После 7 июня Анна Ахматова уехала вместе с сыном Львом в Слепнево. Николай Степанович с 6 по 21 июня находился на Мариампольской позиции вместе со своим полком, который вел бои за дефиле у Даукше, Новополе и в районе фольварка Яворов. Из писем Гумилёв узнает, что его брат Дмитрий назначен в распоряжение командира 1-й бригады 74-й пехотной дивизии.

24 июня уланы вместе со своей дивизией погрузились в эшелоны и, соблюдая условия секретности перемещения, двинулись в путь. 25 июня эшелоны улан прошли Ораны, Гродно, Мосты, Барановичи, Брест и 27 июня прибыли во Владимир-Волынский. Кавалерийская дивизия вошла в состав 4-го корпуса генерала Гилленшмидта и начала действовать на Северо-Западном фронте в составе 13-й армии генерала Горбатовского. Так как Гумилёв не знал планов командования и не мог сориентироваться, куда их дальше перебросят, домой он не писал. 28 июня Анна Андреевна жаловалась в письме Федору Сологубу: «Я живу с моим сыном в деревне, Николай Степанович уехал на фронт, и мы о нем уже две недели ничего не знаем».

А полк все время менял места дислокации. 28–29 июня уланы стояли в деревне Селец, 30 июня и 1 июля переместились в Менчицы и начали вести разведку на линии Мышев — Старогрудь. 2 июля Гумилёв вместе со своим полком перешел в Ромуш на правый берег Западного Буга.

3 июля началось наступление русских войск на правый берег на Войславице. В наступлении принимали участие и уланы, однако австрийцы сумели отбить первый натиск. 4 июля поступил приказ русским войскам к десяти часам вечера отойти на позиции в районе Литовиж — Заболотце — Джарки. Уланы расположились в деревне Заболотце.

5 июля частям был зачитан приказ № 4015 командующего корпусом генерала Гилленшмидта о смене частей 3-й кавалерийской дивизии на участке реки Западный Буг от деревни Литовиж до деревни Джарки. Лейб-гвардии уланскому полку было приказано занять позиции от левого участка столба № 15 до восточной окраины деревни Джарки.

6 июля уланы вели бой у деревни Диоры и Джарки возле Западного Буга. Гумилёв считал его самым знаменательным в своей жизни. В «Записках кавалериста» он писал: «…Накануне зарядил затяжной дождь… усилился он и тогда, когда поздно вечером нас повели сменять сидевшую в окопах армейскую кавалерию… На поляне… мы спешились… Собственно говоря, окопа не было… Я взглянул в бойницу. Было серо, и дождь лил по-прежнему. Шагах в двух-трех (видимо, ошибка, в двухстах — трехстах метрах. — В. П.) передо мной копошился австриец, словно крот, на глазах уходящий в землю. Я выстрелил. Он присел в уже выкопанную ямку и взмахнул лопатой, чтобы показать, что я промахнулся… Но после третьего выстрела уже ни он, ни его лопата больше не показались. Другие австрийцы тем временем уже успели закопаться и ожесточенно обстреливали нас. Я переполз в ячейку, где сидел наш корнет… „Ура! — крикнул я. — Это наша артиллерия кроет по их окопам“. В тот же миг к нам просунулось нахмуренное лицо ротмистра. „Ничего подобного, — сказал он, — это их недолеты, они палят по нам. Сейчас бросятся в атаку. Нас обошли с левого фланга. Отходить к коням!“ Корнет и я, как от толчка пружины, вылетели из окопа… Когда все вышли, я выглянул в бойницу и до нелепости близко увидел перед собой озабоченную физиономию усатого австрийца, а за ним еще других. Я выстрелил не целясь и со всех ног бросился догонять моих товарищей… Я нагнал моих товарищей сейчас же за бугром. Они уже не могли бежать и под градом пуль и снарядов шли тихим шагом, словно прогуливаясь… Вскоре на бугре показались и австрийцы. Они шли сзади шагах в двухстах и то стреляли, то махали нам руками, приглашая сдаться… Мы отстреливались через плечо, не замедляя шага. Слева от меня из кустов послышался плачущий крик: „Уланы, братцы, помогите!“ Я обернулся и увидел завязший пулемет… „Возьмите кто-ни-будь пулемет“, — приказал ротмистр. Конец его слов был заглушен громовым разрывом снаряда, упавшего среди нас. Все невольно прибавили шаг… я, обругав себя за трусость, быстро вернулся и схватился за лямку. Мне не пришлось в этом раскаяться, потому что в минуту большой опасности нужнее всего какое-нибудь занятие… Один снаряд грохнулся шагах в пяти от нас… Я заметил шагах в ста группу солдат, тащивших кого-то, но не мог бросить пулемета, чтобы поспешить им на помощь. Уже потом мне сказали, что это был раненый офицер нашего эскадрона… К счастью, теперь мы знаем, что он в плену и поправляется… Отходили мелкой рысью, грозя атакой наступавшему врагу. Наш тыльный дозорный ухитрился даже привезти пленного. Он ехал оборачиваясь, как ему и полагалось, и, заметив между стволов австрийца с винтовкой наперевес, бросился на него с обнаженной шашкой. Австриец уронил оружие и поднял руки. Улан заставил его подобрать винтовку — не пропадать же, денег стоит — и, схватив за шиворот и пониже спины, перекинул поперек седла, как овцу. Встречным он с гордостью объявил: „Вот, георгиевского кавалера в плен взял, везу в штаб“. Действительно, австриец был украшен каким-то крестом. Только подойдя к деревне, мы выпутались из австрийского леска и возобновили связь с соседями. Послали сообщить пехоте, что неприятель наступает превосходными силами, и решили держаться во что бы то ни стало до прибытия подкрепления. Цепь расположилась вдоль кладбища, перед ржаным полем, пулемет мы взгромоздили на дерево. Мы никого не видели и стреляли прямо перед собой в колеблющуюся рожь, поставив прицел на две тысячи шагов и постепенно опуская, но наши разъезды, видевшие австрийцев, выходящих из лесу, утверждали, что наш огонь нанес им большие потери. Пули все время ложились возле нас и за нами, выбрасывая столбики земли. Один из таких столбиков засорил мне глаз, который мне после долго пришлось протирать. Вечерело. Мы весь день ничего не ели и с тоской ждали новой атаки впятеро сильнейшего врага. Особенно удручающе действовала время от времени повторявшаяся команда: „Опустить прицел на сто!“ Это значило, что на столько же шагов приблизился к нам неприятель. Оборачиваясь, я позади себя сквозь сетку мелкого дождя и наступающие сумерки заметил что-то странное, как будто низко по земле стелилась туча. Или это был кустарник, но тогда почему же он оказывался все ближе и ближе? Я поделился своим открытием с соседями. Они тоже недоумевали. Наконец, один дальнозоркий крикнул: „Это наша пехота идет“ — и даже вскочил от радостного волнения. Вскочили и мы, то сомневаясь, то веря и совсем забыв про пули. Вскоре сомненьям не было места. Нас захлестнула толпа невысоких, коренастых бородачей, и мы услыхали ободряющие слова: „Что, братики, или туго пришлось? Ничего, сейчас все устроим!“ — Они бежали мерным шагом (так пробежали десять верст) и нисколько не запыхались, на бегу свертывали цигарки, делились хлебом, болтали. Чувствовалось, что ходьба для них естественное состояние. Как я их любил в тот миг, как восхищался их грозной мощью. Вечером, после уборки лошадей, мы сошлись с вернувшимися пехотинцами. „Спасибо, братцы, — говорили мы, — без вас бы нам была крышка!“ — „Не на чем, — отвечали они, — как вы до нас-то держались? Ишь, ведь их сколько было! Счастье ваше, что не немцы, а австрийцы“. Мы согласились, что это действительно было счастье».