Средний пол - Джеффри Евгенидис

— Мамонтовы пещеры.

Мильтон вскочил. Лицо его побагровело, и он рванул воротничок рубашки, чувствуя, что задыхается.

— А теперь я хочу задать вопрос, Мильтон.

— Какой?

— Сколько вы готовы заплатить за свою дочь?

— Сколько вы хотите?

— Значит, вы готовы заключить со мной сделку?

— Да.

— Как интересно!

— Сколько вы хотите?

— Двадцать пять тысяч долларов.

— Хорошо.

— Нет, Мильтон, вы не поняли, — продолжил голос, — я хочу поторговаться.

— Что?

— Торгуйтесь, Мильтон. Это же бизнес.

Мильтон был абсолютно ошарашен бессмысленностью этой просьбы, но ему ничего не оставалось как выполнить ее.

— О'кей. Двадцать пять это слишком много. Я могу тринадцать тысяч.

— Мы же говорим о вашей дочери, Мильтон, а не о хот-догах.

— У меня нет такого количества наличных денег.

— Хорошо, двадцать две тысячи.

— Пятнадцать.

— Ниже двадцати я не опущусь.

— Семнадцать — это мое последнее предложение.

— Девятнадцать.

— Восемнадцать.

— Восемнадцать пятьсот.

— Заметано.

— Как это весело, Милт, — рассмеялся его собеседник и добавил: — Но мне все равно нужно двадцать пять, — и он повесил трубку.

В 1933 году бесплотный голос беседовал с моей бабкой через решетку вентиляции, теперь, сорок два года спустя, голос искаженный говорил по телефону с моим отцом.

— Доброе утро, Мильтон.

И снова отдаленные звуки музыки и пение.

— Я достал деньги. Мне нужна моя девочка.

— Завтра ночью. — И «похититель» объясняет Мильтону, где оставить деньги и где ждать меня.

За излучиной реки перед Мильтоном вырастает Главный вокзал, которым в 1975 году все еще продолжали пользоваться. Теперь от роскошного терминала осталась лишь скорлупа. Фальшивые фасады скрывали облезлые стены и заваленные проходы. Великое строение прошлого превращалось в руины: опадали изразцы в Пальмовом дворике, огромная парикмахерская являла собой склад рухляди, окна были покрыты грязью. Башня с офисами, примыкавшая к терминалу, превратилась в тринадцатиэтажную голубятню, и все ее пятьсот окон были прилежно разбиты. Полвека тому назад именно на этот вокзал прибыли мои дед и бабка. Лишь однажды Левти и Дездемона поведали здесь свою тайну Сурмелине, и теперь их сын, так и не узнавший о ней, столь же тайно припарковывал здесь свою машину.

Подобная декорация для сцены выкупа способствует созданию мрачного настроения — тени, зловещие силуэты. Однако этому мешает небо, окрашенное в нежно-розовый цвет. Так называемые «розовые ночи», причиной которых было сочетание определенной температуры с известным процентным уровнем химических веществ в воздухе, были нередки в Детройте. Когда атмосфера насыщалась определенным количеством частиц, свет, поднимавшийся от земли, отражался обратно, и небо над Детройтом становилось нежно-розового цвета. В такие ночи никогда по-настоящему не темнело, хотя и на дневной свет это мало походило. Наши розовые ночи мерцают как люминесцентный свет в цехах ночной смены круглосуточно работающих заводов. Иногда небо вспыхивало ярко-красным, но чаще цвет оставался приглушенным и мягким. Все считали это само собой разумеющимся, и никто не видел в этом ничего необычного. Мы были знакомы с этим противоестественным явлением с детства и считали его нормальным.

В этом странном освещении Мильтон подогнал машину как можно ближе к платформе, остановился и заглушил двигатель. Он взял портфель и вылез наружу, вдыхая кристально чистый зимний воздух Мичигана. Весь мир замер, скованный холодом. Стоящие вдалеке деревья, телефонные провода, трава во дворах прибрежных домов, земля — все было покрыто инеем. С реки донесся рев грузового судна. Однако на пустом вокзале царила полная тишина. На Мильтоне были высокие мягкие сапоги, которые проще всего было натянуть в темноте, и бежевая куртка, отороченная мехом. Чтобы не замерзнуть, он нацепил на голову серую фетровую шляпу с красным пером под черной лентой на тулье. В 1975 году она уже была раритетом. В таком виде Мильтон мог бы отправиться на работу. Он быстро поднялся по металлической лестнице на платформу и двинулся по ней в поисках мусорного ящика, куда он должен был опустить портфель. Похититель сказал, что на крышке мелом будет нарисован крестик.

Мильтон торопливо двигался по платформе — колокольчики на его сапогах позвякивали, холодный ветер трепал перышко на шляпе. Было бы неправдой сказать, что он совсем не испытывал страха. Но Мильтон Стефанидис никогда бы не признался в том, что ему страшно. Он ощущал лишь физиологические проявления страха: колотящееся сердце, взмокшие подмышки — и не более того. И это было свойственно многим представителям его поколения. Многие его ровесники предпочитали кричать или во всем обвинять своих детей, когда им было страшно. Возможно, это свойство являлось неотъемлемым качеством поколения, выигравшего войну. Отсутствие самоанализа способствовало выработке мужества, но в течение последних месяцев оно сослужило Мильтону плохую службу. С первого же дня моего исчезновения он пытался сохранить лицо, в то время как его душу медленно подтачивали сомнения. Он походил на монумент, разъедаемый изнутри. И чем больнее ему становилось, тем с большим упорством Мильтон не обращал на это внимания. Вместо этого он сосредоточивался на тех немногих мелочах, которые помогали ему выстоять. Проще говоря, Мильтон перестал задумываться. Что он делал здесь, на темной железнодорожной платформе? Зачем он отправился сюда один? Мы никогда не сможем найти ответов на эти вопросы.

Отыскать мусорный ящик с белой отметиной оказалось не так уж трудно. Мильтон быстро поднял треугольную зеленую крышку и опустил внутрь портфель. Однако когда он попытался вытащить руку обратно, что-то помешало ему. Его собственная кисть. Теперь, когда он перестал думать, эту обязанность выполняло за него его тело. Казалось, рука хочет ему что-то сказать. «А что, если похититель не отпустит Калли?» — транслировала она. «Сейчас у меня нет времени думать об этом», — ответил Мильтон и снова попытался вытащить руку. Но та упрямо продолжала: «А что, если похититель возьмет деньги, а потом потребует еще?» «Что ж, придется рискнуть!» — рявкнул Мильтон и с силой выдернул ее из ящика. Пальцы разжались, и портфель полетел внутрь. Мильтон бросился обратно, таща за собой свою руку, и забрался в «кадиллак».

Он завел двигатель и включил печку, согревая для меня машину, потом наклонился вперед и начал всматриваться вдаль в ожидании моего появления. Pука его все еще что-то бормотала, вероятно о портфеле, лежащем в мусорном ящике, заполняя сознание Мильтона мыслями о потерянных деньгах. Двадцать пять тысяч! Он видел перед собой пачки, увязанные по сто долларов, с зеркальным отображением лица Бенджамина Франклина. Горло у Мильтона пересохло, его охватил приступ тревоги, известной всем детям Депрессии, он выскочил из машины и бросился бегом к платформе.