Восточная стратегия. Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

– А ты чего кричишь-то? – парировал Артеменко.

– Да ничего, – Игорь Николаевич выдохнул с досадой и потом уже тихо продолжил: – Не буду скрывать, мне было тяжко. Один раз даже подумал, что, наверное, мой жизненный проект уже завершен, и все оставшееся будет никому не нужное прозябание. Что оно меня будет тяготить, а я буду тяготить свою семью. Вот и вышел как-то с дробовиком в лес, не знал даже, вернусь или нет. Ведь были ж случаи, когда оба ствола в рот, и все в ажуре. Но остановился… Закрыл глаза… А вокруг столько звуков! Жужжание каких-то насекомых, чириканье птиц, шелест ветра в листьях, треск разговаривающих друг с другом стволов. А запахи! Какие чудные запахи! Жизнь вокруг, буйная, задорная, несмолкаемая жизнь, о которой я ничего не подозревал даже, на которую не обращал внимания. И все взаимосвязано, все поддерживает друг друга, взаимодействует… И я… излечился. За тот единственный сеанс. Никаких докторов, оказывается, не нужно. Как будто кто-то включил тумблер, и мир стал освещенным множеством прожекторов. Мне стало понятно, зачем я живу… Я вдруг понял, что еще не состоялся окончательно, что жизнь открывает мне новый шанс завершить что-то, что могу и должен. Причем прошлое никуда не исчезает, оно со мной, оно – часть меня, и оно же часть будущего, но уже другого…

Артеменко был ошарашен, ошеломлен этими словами. Все так просто, никакой политики, идеологии, власти, войны и мира. Только человек и его отношения со Вселенной, и все. Только человек и его индивидуальный смысл бытия. Он бы так, наверное, не смог.

– Ты хочешь сказать, что ты сейчас… счастлив? – спросил он, будто проверяя, так ли понял друга.

Дидусь улыбнулся. Ну вот они опять на разных полюсах восприятия мира. Он смотрел на друга, видел, как осенний ветерок шевелит его волосы, тогда как лицо остается неподвижным. Игорь Николаевич дивился: разве объяснишь этому странно целеустремленному человеку, что счастье – не обязательно преодоление дистанции на время. Но решил попробовать.

– Я сейчас – с Богом. В ладах, а не в ссоре. Думаю, ты не станешь возражать, что так называемое счастье не бывает целью. – Артеменко кивнул в знак согласия. – Счастье, оно как бы рядом, идет за тобой тенью, а когда ты у цели, оно на миг появляется, дает себя пощупать. У меня так бывало в Кавказских горах, когда людей удавалось спасти от смерти или когда заставлял визжать врагов. Но, оказывается, есть более простые и более понятные категории. Помнишь, я о своей бабушке вспомнил, что пешком в Киев ходила рыбу продавать. Так вот она-то очень хорошо знала, для чего живет. У нее был в жизни смысл. Понимаешь, смысл! Вот что главное. Я стал умирать, гнить живьем, когда начал терять этот самый смысл жизни. Можешь назвать его вкусом или другим словом, неважно. Но ты должен четко представлять, для чего живешь. И если хочешь быть счастливым, должен этот смысл придумать, вылепить воображаемую гору, на которую будешь взбираться. Женщинам тут немного легче – заботься о детях, о муже – вот тебе и смысл. Нам же, мужикам, подавай высшие цели. Потому и век у нас, дураков, короче.

Игорь Николаевич умолк и, чтобы молчание не казалось тягостным, налил еще по одной рюмке. Рассказать или не рассказать, думал он о своем, наверное самом беззаветном, самом сокровенном, что было в скрытой от глаз, ни с кем не обсуждаемой жизни. Оно засело в нем с детства и только недавно получило совершенно неожиданную, необъяснимую разрядку – он избавился от преследовавшей его тени, с которой хотел состязаться. И Дидусь решился.

– Я тебе попробую изложить еще одну вещь, о которой никогда никому не говорил. Вот ты знаешь, что я больше всего на свете любил?

– Знаю, – твердо ответил Артеменко с небывалой уверенностью, – самолеты и небо.

– Точно… А ты откуда знаешь? Я что-то не припомню, чтобы кому-то открывал душу. – Он заговорил запальчиво, с жестикуляцией, и было видно, что заволновался.

Наивный, подумал Алексей Сергеевич, разве ж это проблема для человека, с которым четыре года в казарме провел. Но ответил совсем по-другому:

– Просто ты так на небо смотрел, так заглядывал на истребители, наслаждался ревом их двигателей, что это казалось ненормальным. Да и про летчиков ты все знал и рассказать мог про кого угодно. Ты просто забыл. Это все знали…

– Ну и ну! А я, простофиля, не подозревал… – Дидусь как-то совсем по-детски сконфузился, но быстро овладел собой. – Ну да ладно… У меня как у молодого пенсионера много времени свободного появилось, которое я начал книгами заполнять. Подтянуть знания решил, значит. А то ведь одичал совсем на войне… И вот, ты не поверишь, кто мне книжонку любопытную подсунул! Батя! Сказал: про летчика. Книжка-то точно о летчике была, но о летчике-философе, который изрекает мудрости. Короткая и хлесткая. Я ее прочитал, и меня потянуло узнать про автора, почему-то был уверен, что он тоже летчик – уж больно много деталей описал. И вот что выяснилось: оказывается, он был пилотом истребителя, служил в американской авиации и дослужился до капитана. Он так смешно угодил в авиацию, почти как ты в десантуру. Юнцом увидел плакат – вертикально летящий истребитель и надпись: «Ты можешь летать на нем». Заглотил крючок, как он сам обозначил. А потом детально описал военно-воздушные пугалки на границе с соцлагерем: то у советских летчиков боевая тревога и они летят в атаку, отворачивая в последний момент, то наоборот. Люди реально сходили с ума от всеобщего идиотизма. И тогда тот летчик понял, что не желает играть в эти игры, не желает участвовать в чужой для него войне. И он ушел, начал писать, стал известным и счастливым… Я хорошо запомнил его имя: Ричард Бах.

– Как у музыканта… – не нашелся сказать ничего более Алексей Сергеевич, видя, как блестят глаза у друга. Но тот сидел задумчиво с широко открытыми глазами, он был полностью поглощен возникшим образом летчика-писателя.

– И я прозрел. Можно поменять судьбу, сделать крутой поворот в любое время. Хоть ты и не капитан, а уже полковник. Все равно можно. И если уж летчик добровольно расстался со своей машиной, то мне по войне и подавно плакать смешно. Но, знаешь, что мне было тяжелее всего? Только тебе признаюсь – избавиться от навязчивых видений. Нет, не от снов. Например, захожу в супермаркет, а голова сама просчитывает, сколько надо боеприпасов и куда их надо выпустить, чтобы захватить этот объект. А то еще похороны были одного уважаемого чудака. Смотрю я на пышный гроб, на купленные почести и думаю: ну не идиоты из-за одного тела столько шума делать? Мы трупы десятками из камней выковыривали, и никаких тебе особенностей. Агрессия во мне через край била, внутри все ходуном ходило, дал бы кто автомат, я бы пару обойм всадил без сожаления во все это солидное, лоснящееся от жира сообщество.

Игорь Николаевич глубоко вздохнул, как ребенок после недавней истерики. Они немного помолчали. Алексей Сергеевич, не привыкший к проникающей свежести открытых объятий природы, поежился. И Игорь Николаевич решил сменить пластинку.

– Ладно, я тебя утомил. Ты ж не за моими соплями приехал. Просто мы живем в таком мире, где эмоции становятся лишними. А ведь помнится, ты мне про поэтов рассказывал, стихи цитировал в училище. – Алексей Сергеевич опешил и недоуменно улыбался другу в ответ, он ничего этого не помнил. Да и вообще, разве мог он в училище рассказывать стихи? А полковник Дидусь между тем продолжал: – Так вот, я потом много об этом думал. И вот что тебе скажу: все эти поэты, конечно, на войне гроша ломаного не стоят. Они хороши на кухне за чаркой. А дай им в руки оружие, да что оружие – поставь их на заводе у конвейера, и они будут представлять угрозу для окружающих. Так что, не помнишь стихи, которые тараторил в караулах?