Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой - Мальте Рольф

Это мысленное слияние империи и русского народа было характерно и для политических кругов, сформировавшихся после 1905 года в консервативно-националистической части российского партийного спектра. Не случайно и в рядах октябристов, и в националистическом лагере была особенно велика доля политиков родом с западных окраин. Опыт национальных конфронтаций в этих областях и знакомство с русско-польским антагонизмом способствовали политической активизации русских, выросших или проведших значительную часть жизни там. Националистические партии не просто давали им «пристанище»: многие из тех, кто приехал из западных регионов, оказали настолько большое влияние на программные позиции как «умеренных правых», так и «националистов», что можно говорить о политическом захвате этих партий периферией836. Кроме того, в кругах людей с опытом жизни в западных областях империи было ярко выражено стремление к созданию единой политической силы в раздробленном лагере русских националистов. Так, варшавское Русское общество выступало за то, чтобы в III Думе образовать единую национальную русскую партию. Свою роль в этом выходцы из Привислинского края видели как центральную: по мнению русских националистов из Царства Польского, само собой разумелось, что такую инициативу должен взять на себя русский депутат от Варшавы837. По их представлению о себе, они – люди, приобретшие «фронтовой опыт» в западных областях и в ожесточенных столкновениях с «поляками», – по праву должны были возглавить процесс объединения русских национальных сил.

В какой-то степени выходцам с запада действительно удалось осуществить эти свои притязания на первенство в рядах национальных партийных организаций. Поскольку государство различными способами, включая избирательные законы и их последующие изменения, поддерживало их, в Думе им было обеспечено постоянное и большое политическое влияние. В то время как национальные избирательные курии в западных областях гарантированно поставляли в Таврический дворец русских депутатов преимущественно националистической ориентации, «третьеиюньская система» обеспечила им доминирующее положение в парламенте и после 1907 года. В IV Думе (1912–1917) объединенные «националисты» одно время даже были самой крупной фракцией, превосходящей октябристов. Поскольку в обеих фракциях были одинаково плотно представлены политики из западных областей, IV Дума была не только «лакейской», но и «Думой западной окраины».

Таким образом, чиновники, ученые, журналисты, публицисты, священники и политики с опытом жизни и работы в бывших польских землях, ставших западной окраиной Российской империи, были весьма заметными фигурами в российской политической публичной сфере начала XX столетия. Их личная имперская биография, с одной стороны, послужила им поводом для активного занятия политической деятельностью и повышала авторитет их как экспертов по периферии и по всему нерусскому в публичных дебатах. В Петербурге эти поборники «русского дела» из западного пограничья все больше и больше задавали тон в горячих спорах по «национальным вопросам» и пробивались в соответствующие печатные органы и правительственные инстанции, тем самым способствуя «провинциализации» российской столичной публичной сферы. В последние годы существования Российской империи периферия впечатляющим образом поставила под свое влияние центр, а тем самым – и всю страну838.

Мощь этого эффекта объясняется и тем, что он отнюдь не ограничивался деятельностью имперских чиновников и русских националистов. Конфликтная ситуация в Царстве Польском и западных губерниях повысила, помимо всего прочего, мобильность местного населения и его готовность действовать. Царский режим на этих территориях означал непосредственный опыт оккупации для большинства проживающих там людей, которые по переписи 1897 года составляли почти 30% всех российских подданных. Империя являла себя в этих местах прежде всего в облике военной силы, административного произвола, правовой дискриминации и мероприятий по русификации, угнетавших местную культуру. Все это создавало благоприятные условия для непримиримости, которая постоянно подталкивала местных уроженцев сопротивляться самодержавию. Особенно начиная с 1890‐х годов польские и еврейские активисты были в большом числе представлены в политическом подполье Российской империи, а в самом Привислинском крае действовал весьма широкий спектр революционных группировок, ставивших своей целью свержение режима. В промежутке – в западных губерниях – находили для себя благоприятные условия социалистические партии всех видов. При этом быстро стало заметно, что такие люди из приграничных районов мыслили категориями национального мировоззрения даже тогда, когда пользовались терминологией классовой борьбы или социализма. Опыт, в котором социальные конфликты всегда представали конфронтациями этнических групп, так же сильно повлиял на акторов из западных областей, как и на уроженцев Кавказа. Поэтому западное пограничье не только дало множество противников самодержавия (оказавшихся во внутренних районах России зачастую в результате высылок и ссылок, практиковавшихся генерал-губернаторами), но и внесло значительный вклад в то, что «национальный вопрос» в революционных дебатах и программах занял одно из центральных мест.

Это в еще гораздо большей степени касалось тех политических формирований, которые открыто провозгласили своей целью борьбу за национальное дело. В данном отношении тоже следует говорить о значительном влиянии польских территорий и действовавших там акторов на другие регионы: во-первых, «польский вопрос» косвенно стимулировал национальные движения, которые формировались начиная с 1860‐х годов на перифериях империи. Репрессивный режим в Царстве Польском дискредитировал петербургскую власть в целом и провоцировал сопротивление прежде всего там, куда были перенесены практики господства, опробованные в Привислинском крае. Во-вторых, польский пример для параллельных (а в литовском случае и конкурирующих) национальных движений представлял собой точку отсчета и конкретную модель, которую можно было скопировать или на которой можно было хотя бы поучиться. С подъемом польской национал-демократии у всех перед глазами появился образец организационных структур модерной массовой партии, чьи успехи на выборах после 1906 года не могла игнорировать ни одна партия имперских окраин, считавшая себя национальной. Поэтому не случайность, что наиболее заметные акторы литовского национального движения происходили из Сувалкской губернии, т. е. из административного контекста Царства Польского: дело в том, что там царская администрация предоставляла литовским «интригам» больший простор, так как видела в них пользу для своей антипольской линии, и даже благосклонно взирала на них, считая, что они ослабляют поляков. Но помимо того важную роль сыграл и личный жизненный опыт этих литовских акторов, в котором был непосредственный контакт, а начиная с 1890‐х годов – ожесточенное противостояние с польскими национальными активистами и их учреждениями. Все это породило литовских националистов, которые, в свою очередь, выработали очень далекоидущие представления о литовской автономии и одновременно копировали формы организации и агитации своих польских конкурентов839.