Безумие - Елена Крюкова

Я в рубашке, да.

А Любка… что, голая?!

И ревела, ревела уже в голос, падая лицом на стекло столешницы, а под стеклом – бумаги, памятки, календари, засохшие цветочки, фотографии врачей, новогодние снежинки, черт, сколько мусора, все это надо выкинуть, все это выбросить мало, – растоптать! сжечь! – весь человечий мусор, все, чем мы доверху заваливаем душу, а ее надобно чистить, мыть, подметать, освобождать, настежь окна открывать, ветром былое выдувать. Любка! Любка!

И рядом с Любиным родным, смеющимся, пухлым румяным лицом моталось то, другое, и не забудет его никогда – щеки ввалились, глаза ярче печи полыхают, губы прокушены, по подбородку темная кровь течет: «Доктор, убейте меня! Убейте меня! Я не могу больше! Не могу! Слышите! Не могу! Сжальтесь!»

Военный госпиталь. Или нет, уже мирный! Забыла. Что ты забыла?! Ты ничего не забыла. Ты сама ввела ему лошадиную дозу морфия. Спи-усни, угомон тебя возьми. Ты солдат! Ты мужик! Ты заслужил свой сон. Спи.

Никогда не забудет после укола взгляд. Благодарный. Счастливый. Как улыбался. Медленно веки падали синим снегом на печной жар радужек.

Незримо, неслышимо, бредом позвякивали медали на груди, ордена. Тощая сама себя вдруг почувствовала орденом: железным, позолоченным, протравленным красной краской, изукрашенным эмалью. Ума лишилась. Немудрено. Семья у тебя такая. Галдит, гудит, на себе рубахи рвет, за собой с крыши прыгнуть зовет. Но ты не прыгнешь. Ты, военврач Таисия Звонарева, капитан, кавалер ордена Красного Знамени. Ты нюхала смерть. И ты туда, обратно, не хочешь. Выпить бы! И руки над огнем погреть. Как тогда, на Ладоге. Костер в снегу. На корточках сидит. Перед ней на санках девочка лежит. Косы черные торчат из-под шапки. Умерла. Тася греет руки над костром. Обжигает руки. Вздуваются волдыри. Кусает губы. Текут слезы. Это мертвая Любочка лежит на санках. И немое время косноязычно, темно шепчет капитану Звонаревой в уши под сизой цигейковой ушанкой: никогда больше не убивай людей, слышишь, никогда, никогда.

* * *

Ведьма. Вон, на пороге.

Почему-то медлит. В палату не входит.

Чего-то боится. Боится, прямо издали видно!

К животу свой ящик с дырками прижимает.

Глаза над марлевой маской зыркают туда-сюда.

Ну, что трясешься, ведьма? Заходи. Тут все свои.

Обводит палату глазами. Еще и еще раз. Пытается узнать.

Кого выписали. Кого еще держат.

Кто новенький. Кто старенький.

Старенький – подштопаем. Новенький – научим Родину любить.

– Что встала да торчишь! Заходи! Гостем будешь!

Молчит. Стоит. Зыркает.

– Ну что ты как неродная!

Ногу подняла. Над порогом занесла.

На пол палаты – поставила.

Что это с ней? А может, ведьма тоже сбрендила?

Всякое в жизни бывает.

– Ну спятила если – ложись к нам! Полечим!

Идет ведьма по палате. Туфли на шпильках.

К кому первому подойдет?

Выбрала жертву. Села не на койку – на табурет. Ближе к изголовью придвинулась.

– Вы лежите, лежите. Вам не будет больно. Протяните руку.

Больная руку не тянет. Прячет под одеялом.

Она себе на руку – легла.

Ведьма просунула руку под одеяло. Вцепилась в чужое запястье когтями.

Рвет к себе, из-под одеяла вырывает.

– Дайте! Дайте!

Больная борется. Не сдается.

– Ты не возьмешь у меня мою кровь! Ведьма!

Плюет ведьме в лицо.

Она вытирает плевок другой рукой. Но руку больной не отпускает.

– Я тебе к черту руку сломаю! Дай!

Больной удается руку вырвать. Она опять ложится на нее. Смеется от радости.

– Не возьмешь меня! Я же сказала, не возьмешь!

Бессильно оглядывается по сторонам ведьма. Плохо ей. Нет ей ниоткуда подмоги. Сдергивает маску. А под маской – лицо-то – молодое. Молоденькая ведьмочка-то! Свеженькая!

А может, не ведьма, а дурочка она?

Ну не дурочка ли за такую зарплату чертоломит?!

Худенькая ведьма. Ест скудно. Зато кровь нашу пьет! Пьет!

Оглянулась. Беззащитная. Веснушки на носу. Ящик свой схватила. К другой койке подбежала.

– Давайте вы!

Больная смеется ей в лицо, зубы скалит. Десны видны, как у лошади.

– А у меня рук нет!

– Как это нет?!

– А так! Отрубили!

– Как так отрубили?!

– Я попросила! За три рубля! Мешали они мне!

Ведьма ставит дырявый ящик на тумбочку. Вынимает злую серебряную ракету.

– Я уколю совсем незаметно.

– Катись колбаской!

Ведьма умильно улыбается. Ведьма сияет, как начищенный самовар.

На ее висках блестит пот. Скомканная маска торчит из кармана.

– Видите, я в резиновых перчатках. Я не занесу инфекцию. Не бойтесь.

– Еще чего, тебя бояться! Это ты нас бойся!

Подпрыгнула. Ящик за деревянную ручку схватила.

К третьей койке переметнулась.

– Ну давайте вы!

Чуть не плачет.

Больная села в койке. Ловко и быстро, будто делала акробатический этюд, перевернулась в постели: на подушке ноги, там, где ноги, голова.

– Из ноги мне бери!

Поверила. Подвинулась осторожно. Ракету нацелила.

– Попробуй! Что ждешь!

Только руку со скарификатором протянула – больная ногой как размахнется, как ударит! Прямо по руке ведьме попала!

И серебряная тяжелая ракета полетела, и в окно попала, и стекло пробила, и улетела.

На Марс. Вместе с Валентиной Терешковой.

– Ага! Вот тебе! Вот! Ведьма!

– Пошла вон! Вон пошла!

Цапнула деревянный ящик. Сотряслись, звякнули пробирки. Одна опрокинулась на пол. Разбилась. Вытекла кровь. Наша кровушка, родимая. Ни за понюх табаку берут. Под лупой глядят. Что выглядывают? Нашу судьбу? Боль нашу?!

Ведьма переступила на шпильках через лужу крови. Туфлю запачкала. Кровь на чулочек брызнула. Ах, жалко, такой красивый, капроновый. Капрон отстирается. Это шелк от крови не отстираешь. Шелк, шерсть, бархат, бязь.

Ведьма шла и плакала. Уходила из палаты. Больные плевали ей вслед.

* * *

Они все тянулись, как нитями привязанные, в актовый зал. Кресла растащены по углам. Пахнет потом и пенициллином, а от кого-то духами. Праздник же.