Петербургские трущобы - Всеволод Владимирович Крестовский

— Средства ее очень ограниченны; вы сами знаете, что она не могла даже уплатить вам за последнее время, так что вы совершенно справедливо отказывались от содержания младенца… Теперь это неудобство устранено благодаря вашему доброму совету, которого она послушалась.

Кремень-баба увидела, что посреднику известны такие факты и отношения, каких, по всем логическим видимостям, не мог знать муж, и потому уразумела, что Хлебонасущенский должен быть действительно посредником и поверенным Бероевой.

— Что ж, если вам угодно, я, пожалуй, могу принять на себя воспитание, — согласилась она.

— Очень обяжете, — поклонился Полиевкт Харлампиевич, — только помните, под условием строжайшего инкогнито… нужно как можно тщательнее скрывать от мужа.

— Это уж конечно, — подтвердила акушерка.

— Итак, если вы согласны, — заключил он, — то я буду иметь удовольствие каждый месяц, считая с нынешнего числа, привозить вам следующую сумму. Угодно вам теперь же получить вперед за месяц?

— С большим удовольствием.

— Сколько прикажете-с?

— Да так, как было условлено, двадцать пять рублей.

«Наконец-то прорвало», — подумал великий законник.

— Потрудитесь получить, — прибавил он вслух, вынимая деньги, — да, кстати, там есть еще должок за госпожою Бероевой, так заодно уж, для очистки, и его прикинем! Сколько именно?

— Пятьдесят.

— Итого семьдесят пять рублей! Отменно-с!.. Перечтите и потрудитесь выдать мне расписочку в получении. Оно, в сущности, можно бы и без этого, но мне, собственно, больше для удостоверения того лица, которое…

— Извольте, я напишу, — согласилась акушерка и тут же настрочила все, что потребовалось, под диктовку Хлебонасущенского.

— Могу я поглядеть младенца? — любезно спросил он, пряча в карман «документ».

— Отчего же, сколько угодно. — И она крикнула в дверь: — Рахиль, принеси ребенка!

Средних лет служанка, по типу лица — очевидно, жидовка, внесла на руках спеленутого мальчика.

Хлебонасущенский поглядел на него с невинно-нежной улыбкой, даже слегка пощекотал мизинцем по щечке, пролепетав при этом: «У, ти, дусинька какой, калапузик!» — и отпустил с Богом жидовку.

Едва затворилась дверь, как великий юрист и ходатай изменил свою позу, свою улыбку, все выражение лица и начал строго-холодным, официальным и даже отчасти злорадно-торжествующим и инквизиторским тоном:

— Ну-с, теперь, когда я лично удостоверился в тайном нахождении у вас незаконнорожденного ребенка госпожи Бероевой, в чем у меня даже и форменный документ имеется, где вы особо расписались в получении долга за прошлое время, я вам должен сообщить, что госпожа Бероева — уголовная преступница и теперь находится под судом и следствием в тюрьме.

Эта неожиданная перемена тона и еще более неожиданное сообщение произвели такой эффект, что кремень-баба изменилась в лице и, почувствовав, как подкашиваются у нее ноги, опустилась на кресло.

Перед нею, круто выпрямясь, стоял и строго глядел в упор торжествующий практик.

— Госпожа Бероева, — продолжал он в том же роде, — сделала покушение на жизнь князя Шадурского, ее схватили на месте преступления, и вот она, не далее как сегодняшнего числа, объявила, что задумала преступление по вашему совету и наущению, что вы первая подали ей мысль написать князю анонимное письмо. А знаете ли, чем это пахнет?

— Господи Боже мой!.. Да что же я-то тут?.. Я ведь ни при чем, — заговорила огорошенная женщина.

— Нет-с, извините, при чем! и даже очень при чем! Вы — не более не менее как сообщница убийцы; и вы не отвертитесь, потому у меня в кармане доказательство сообщества — ваша расписка. Вы уже тем прикосновенны к делу, что тайно приняли к себе родильницу, тайно оставили у себя незаконный и преступный плод, вы — потворщица гибельного разврата; а все это — позвольте вам сообщить — пахнет лишением всех прав состояния и ссылкой в Сибирь, в каторжные работы.

— Ну, до Сибири-то еще сколько-то там тысяч верст считается! — возразила кой-как собравшаяся с мыслями кремень-баба. — Оно несколько далеко!.. А я что ж?.. я ничего… и никаких советов не давала, а только по своей доброте душевной дала ей приют… Опять же, по-христиански, я никакой родильнице в помощи отказать не могу, на то я и бабушкой называюсь. Стало быть, я тут ни при чем таки.

— А все-таки она вас в дело запутала — и дело-то скверное, — смягчил несколько тон Полиевкт Харлампиевич, — пойдут таскать по судам да следствиям да по полициям; оно, гляди, и станет в копейку… Да еще, пожалуй, в подозрении оставят. А скандал-то, скандал! ведь это разойдется по городу, вы на много практики своей лишитесь, а это уж и сколь невкусно!..

Кремень-баба призадумалась: в последних словах ее нежданного гостя была-таки существенная доля справедливости.

— Это, пожалуй, что и так, — подтвердила она в раздумье, — да что ж с этим делать-то!

— А вот в том-то и штука, что делать-то!.. — подхватил еще более умягченный Хлебонасущенский. — Я знаю, что нужно делать тут; а вы вот хоть и куда какая дока тоже по своим частям, а не знаете!.. То-то оно и есть!..

— Да вам-то что до этого? чего вам нужно? зачем вы явились ко мне? что это за роли вы разыгрываете? — взъелась акушерка, придя наконец в сильную досаду.

Полиевкт Харлампиевич, как ни в чем не бывало, улыбнулся и многозначительно потер свои руки.

— Хе-хе… милая барыня!.. в ярость пришли… а вы не яритесь: это я только с разных сторон ощупывал вас, испытать желал, с кем то есть дело имею — ну и проник теперь вашу суть… Ведь вы дока, барыня, как я вижу, ух какая дока!.. Ну, так давайте-ка говорить всерьез! Хотите вы хорошие деньги получить?

— Кто ж от денег прочь? — ухмыльнулась милая барыня.

— Ну конечно, никто, в ком мозгов хоть на золотник имеется! — скрепил Хлебонасущенский. — Так вот в чем дело! — продолжал он, — эта госпожа точно оговорила вас и запутала; вы это сами увидите через день-два на деле. Стойте вы на одном: что и знать-то ее не знаете, и в глаза никогда не видали, и дел с ней никаких не имели, и ребенка у вас нет и никогда не было! Чем бы ни уличала она — отвечайте одно: вздор, ложь, оговор, ничего не знаю, ни к чему не причастна! Понимаете?

— Как же не понять!.. Только что ж из этого?

— А то, что извольте получить теперь три радужных да еще одну — на прислугу вашу, с тем чтобы вы внушили прислуге-то: пускай то же самое говорит, что и вы, — понимаете? — объяснил Полиевкт Харлампиевич, вынимая из толстого бумажника четыре сотенных. — В этих уж я расписки не потребую, — продолжал он с величайшей любезностью, — потому они только в задаток идут, а буде исполните удачно мое поручение, то