Твердь небесная - Юрий Рябинин

Они сбились в кучку посреди двора и, как затравленные зверьки, оглядывались по сторонам. Казалось, они еще не вполне понимали, что с ними произошло.

Некоторые японские солдаты выходили на улицу с вещевыми мешками русских и бросали их на землю, под ноги пленным.

Японский офицер что-то отрывисто прокричал своим солдатам, и те принялись обыскивать русских. Не обнаружив ничего особенного у пленных в карманах, японцы взялись за их мешки. Они вытряхивали их прямо на землю и довольно брезгливо перебирали незатейливые вещицы русских солдат.

Вдруг один из японцев выхватил из кучи барахла какой-то предмет и бросился с ним к офицеру. Пока тот внимательно рассматривал эту находку, что-то необычное среди вещей пленных нашел еще один японский солдат. И тоже поспешил со своей находкой к офицеру.

И тут с офицером произошла удивительная метаморфоза. Прежде подчеркнуто спокойный, невозмутимо строгий, он вдруг совершенно вышел из себя. Он впал в неистовство. Размахивая перед самым лицом Александра Иосифовича какими-то предметами, что нашли его солдаты в русских мешках, офицер вопил совершенно истерически.

Александр Иосифович, не понимая, в чем причина претензий японца, испуганным, просящим помощи взглядом посмотрел на слугу китайца, умевшего по-японски. И тот тоже испуганно и оттого быстро и сбивчиво перевел речь офицера. Оказывается, его солдаты нашли среди вещей русских пленных несколько предметов – часы, нож, еще что-то, – очевидно, принадлежащих прежде японцам. Об этом свидетельствовали японские надписи на них. Причем среди этих предметов был и небольшой кожаный альбом, до половины заполненный красивыми иероглифами. Офицер немедленно определил, что это поденные записки японского солдата, обрывающиеся в дни Ляояна. Как эти вещи могли попасть к русским? Японцы нисколько не сомневались, что все это было захвачено у убитых их товарищей. А с мародерами японцы не церемонились – расстреливали безо всяких проволочек.

Солдаты показали своему командиру, среди каких именно вещей они обнаружили взбесившие его до крайности находки. И тогда офицер, принявший уже прежний свой строгий и невозмутимый вид, велел китайцу узнать у пленных, кому принадлежат эти вещи.

Мещерин и Самородов, ни слова не знавшие по-японски, тем не менее, догадались, что причиной гнева японцев стало содержимое их мешков, а значит, и им самим угрожает какая-то неприятность. Впрочем, не чувствуя за собой ни малейшей вины, они готовы были оправдаться по любому обвинению. Поэтому не особенно и тревожились. Но когда китаец-кули объяснил, что их обвиняют в мародерстве, они просто-таки онемели от неожиданности и от абсурдности предъявленного обвинения. Оба солдата только с мольбою во взгляде обернулись на Александра Иосифовича.

Но предводитель, похоже, был обескуражен не меньше их. На своих ближайших помощников он смотрел с изумлением, какого они прежде никогда не видели в его глазах. На его лице было написано: как же вы могли?! мыслимое ли дело?!. И тем не менее из солидарности с ними Александр Иосифович бросился их защищать. При помощи китайца он принялся упрашивать офицера не судить строго его солдат, быть милосердным к их молодости, снисходительным к каким-то их необдуманным, мальчишеским поступкам. Обычно ревностно соблюдающий свое достоинство, Александр Иосифович теперь чуть ли не колени готов был обнимать заносчивому японцу. Для пущей, по его мнению, убедительности Александр Иосифович особенно ссылался на то, что они – санитарный отряд и пришли сюда с единственной целью – обустраивать лазарет. Но все было тщетно. Японец ничего даже не ответил господину Казаринову. Он что-то приказал своим солдатам, и двое из них, направив на Мещерина с Самородовым штыки, стали подталкивать их к воротам.

Осознав наконец, какая участь им выпала, Мещерин и Самородов поплелись понуро, куда указывали конвойные. Они больше ни на кого не смотрели. Не искали взглядом ничьего заступничества. Напротив, несчастные оклеветанные теперь отворачивались ото всех, прятали глаза, чтобы не показать своим, насколько они в отчаянии от случившегося, насколько потерянны и напуганны.

Японские солдаты отвели их за скалу, похожую на свиную голову. И через минуту оттуда один за другим раздались два выстрела.

Александр Иосифович и японский офицер переглянулись. Взгляд господина Казаринова был примирительным и льстивым. Японца – высокомерным и недобрым.

Офицер что-то сказал Александру Иосифовичу.

– Ваша просьба выполнена, – перевел его слова бывший тут же китаец.

– Да, благодарю, – отвечал Александр Иосифович. Он жестом пригласил японца отойти в сторону.

Они подошли к навесу, под которым были уложены огромные кубовидные тюки.

– Передайте в штаб о готовящемся двадцать второго числа наступлении русской армии, – понизив голос, сказал Александр Иосифович. – Главный удар генерал Куропаткин планирует нанести по вашему правому флангу. На левом же ожидается прежде лишь неопасная для вас демонстрация.

– Что еще? – строго, будто приказывая, спросил японец.

– Корпус генерала Штакельберга, который, по замыслу русского штаба, будет выполнять обходной маневр, насчитывает свыше семидесяти батальонов, тридцать эскадронов, полтораста орудий и тридцать пулеметов.

– Что еще? – так же строго спросил офицер.

– Численность всей русской армии в Маньчжурии составляет теперь почти двести тысяч штыков и двадцать тысяч сабель. Точных сведений по артиллерийским орудиям мне добыть не удалось. Но, кажется, всего где-то около семисот пушек…

Офицер поморщился.

– Очень плохо, – недовольно проговорил он. – Японцы любят во всем точность. А вы, русские, всегда говорите приблизительно.

Александр Иосифович развел руками, показывая, что-де уж какие есть…

– Что это? – спросил офицер, указав на тюки под навесом.

– Отличный китайский чай, – похлопал Александр Иосифович ладонью по тюку. – Вот везу с собой в Россию. У нас чай дорог. Хочу немного заработать. Вы же понимаете…

Японец почти брезгливо посмотрел на Александра Иосифовича, и с таким видом, будто достоинство не позволяет ему больше находиться в этой компании, он без единого слова удалился.

Когда под навесом не осталось ни души, откуда-то из тюков вылезла вихрастая голова. Воровато оглядевшись по сторонам и убедившись, что его никто не видит, молодой казак, заночевавший давеча на чае, спрыгнул на землю и, показывая вид, будто у него и не было других забот, принялся что-то хлопотать у лошадей. Никаких подозрений ни у кого это вызвать не могло: японцы пленных в неволе не держали, – все русские, хотя и безоружные, свободно ходили по монастырю и занимались чем-либо по своему усмотрению.

Когда Мещерина вели на расстрел и он уже смирился со своею участью и не думал искать спасения, ему припомнилось – из романов, из прочих литературных сочинений, – что перед казнью приговоренные обыкновенно очень эмоционально прощаются между собой, бросаются друг к другу в объятия, целуются, говорят какие-то трогательные последние слова. Но ему в эту минуту почему-то не то что целоваться – посмотреть на Самородова было стыдно, он прятал от него глаза: Владимиру казалось, что сейчас им предстоит пережить что-то такое слишком интимное, и пройти это таинство аутодафе было бы легче всего, имея в свидетелях лишь его исполнителей. Он, кстати, вспомнил, что в старину иногда вешали, обнажив жертву ниже пояса, – такой позор считался дополнительной карой. И Мещерину сделалось совсем невмочь от стыда. Он даже чуть прибавил шагу, чтобы поскорее покончить с экзекуцией и таким образом избавиться от невыносимых мыслей. Самородов, по всей видимости, испытывал те же чувства: во всяком случае, он не делал ни малейшей попытки хоть как-то отнестись к другу.