Изображение военных действий 1812 года - Михаил Барклай-де-Толли

Пришед в оную, говорим, что француз вступил в Москву и застал нас в Арсенале и каким образом спаслись, но нам не хотели верить, а говорили, что это шла наша армия; но, вышед на двор, уверились в истине наших слов, увидя, как проходила французская армия с обнаженными саблями, и бывши очевидными зрителями, как одного русского солдата изрубили на улице против церкви Всех Святых, что на Куличках; итак, мы, избавившись от одной опасности, ожидали следующей, не зная, что с нами последует; наконец, все улицы и переулки были заняты французами, и поставлены на каждом перекрестке караулы.

Тут начали они скакать взад и вперед, делая саблями разные движения, что приводило нас в пущий страх; в сумерки зажгли в городе ряды и еще во многих местах по Москве; в полночь все пустились на грабеж. Во втором часу и к нам пожаловали 5 человек с 10 лошадьми; остановившись на дворе и разложив огонь, пришли к дверям, зачали стучать; но, видя, что долго не отпирают, изломали двери и пожаловали в покои, сначала стали просить из съестного: хлеба, масла, яиц, сыра, вина и для лошадей сена, и, как все это было выполнено, зачали варить себе ужин.

Поевши, двоих оставили у лошадей, а трое пошли по комнатам, начали обыскивать с ног до головы и ломать кладовые и сундуки; которое получше и полегче – брали, а прочее бросали; со мною было только ассигнациями 75 руб. (а прочие оставались на квартире) да серебром рублей 30; ассигнации до их приходу, когда еще начали стучаться, отдал я дворецкому, чтоб с их деньгами спрятать, и они были спрятаны под кирпичи, а серебро оставил при себе, опасаясь, чтоб не стали мучить.

Обобравши прочих, дошла очередь и до меня, начали раба Божия повертывать посвоему, в минуту вышарили во всех карманах, и серебро мое очутилось в руках французов! Еще был у меня в кармане перочинный английский ножичек, купленный у Макария, за который заплатил 12 руб., и тот отняли, мне его жалко было, я стал было его просить пантомимами себе, но, вместо ответа, выхватил саблю и замахнулся на меня, бранясь по-своему; я принужден замолчать и осторонить ее, думая: пропадай ты, проклятое творенье, и с ножичком.

Напоследок, видя, что нечего больше взять, ушли на двор и тут пробыли до рассвета; после их, попеременно, одни за другими, зачали к нам ходить и рыться по кладовым и в сундуках; таким образом, мы не знали ни дня, ни ночи покоя до среды; и не спали ни на волос.

В этот день, в 5 часов пополудни, зажгли во всех местах Москву; в одно время везде запылало, за нами, перед нами и со всех сторон так, что едва-едва пробрались сквозь пламя к Воспитательному дому, задыхаясь от дыму; тут экономский сын, знакомый моим товарищам, нас пригласил или, лучше сказать, велел идти к себе в комнаты; мы, оставя тут своих женщин и детей, сами пошли с прочими отстаивать дом, который был в величайшей опасности.

Какая ужасная картина представилась в эту ночь! все почитали, что это преставление света; к тому же поднялась такая жестокая буря, которая срывала с домов крыши с огнем и уносила на некоторое пространство; а от жары и дыма стоять было нельзя; все почитали, что нам не спастись тут, а выйти некуда, кругом в огне; даже и к Москва-реке приступиться было нельзя, по причине, что против Воспитательного дома стояло много барок с хлебом, которые также все пылали.

Наконец, на другой день, утром, погода стала затихать, и опасность мало-помалу начала уменьшаться, нам, погоревшим (так называли нас и всех, у коих дома сгорели), отвели комнату во втором этаже – в так называемой деревенской экспедиции, где нас было человек до 40.

В пятницу, когда все прогорело, а только что курилось, пошли мы в Академию посмотреть, и не найдем ли что из съестного припаса, ибо с самого выхода из оной куска хлеба не было во рту; к счастью, кладовая с провизиею осталась цела, потому что была со сводами; взяли муки, масла постного, крупы и еще кое-чего оставшегося из платья, а деньги спрятанные стали было искать, но не тут-то было, их какой-то добрый человек прежде нас вырыл.

Взяв всякий по ноше, пошли в Воспитательный дом; но лишь перешли большую улицу и только вступили в переулок, откуда ни взялись шестеро французов; остановив нас, начали раздевать и обыскивать; ко мне подошли четверо и в одно время начали скидывать, кто сюртук, галстук, другой панталоны, третий сапог, четвертый другой и растянули так, что я во время их занятия около меня не дотрагивался до земли, а носили или, лучше сказать, таскали на руках, таща каждый в свою сторону.

Напоследок опустили, оставя меня в одной только рубашке; опамятовавшись немного, сказал одному из них: «Мусье! как пойду?» – и показал на себя и на Воспитательный дом, но он вместо ответа выхватил саблю и сделал мах, я отсторонился, и мах миновал меня на четверть, я тут так и обмер.

После меня зачали таким же образом поступать и с другими моими товарищами; я, опамятовавшись несколько, стоял, как исступленный, в одной рубашке, и смотрел, как с прочими управлялись; между ними заметил одного несколько человеколюбивее, я подошел к нему и показал на себя и на Воспитательный дом, через что дал ему понять, что мне нельзя идти в одной рубашке; он, поняв мои пантомимы, бросил мне на плеча шубу, которую отнял у одного из моих товарищей; итак, обобрав нас кругом, ушли, оставя нам крупу и масло постное, которого они не любят, но мы и этому были рады и что самих Бог спас от смерти; и этим хлебом питались целую неделю.

Потом генерал Иван Акинфиевич Тутолмин, начальник Воспитательного дома, собрав нас всех, сколько было тут, и, попросив французского полковника, чтобы отпустить с нами одного жандарма в провожатые, дабы не могли нас ограбить шатающиеся по улицам французы, послал за Москва-реку в лабазы за горелою пшеницею для нашего пропитания; что делать? хоть и не так вкусно, да делать нечего, что-нибудь надобно есть, и мы натаскали, каждый для себя, сколько мог, а к лабазам, где была мука, поставлены были французские часовые, и нам ни крошки не давали; и мы во все пребывание французов питались хлебом пополам с горелою пшеницею, рыбою, икрою, которую таскали с Соляного двора, картофелем и морковью, за которою ходили за заставу, и если пойдем с жандармами, то принесем домой, они не давали нас в обиду прочим, а если без них, то все отнимут, да и самого под ношу запрягут, заставят что-нибудь нести за собою, и такое было мучение, что сказать нельзя.

Нельзя было выйти даже из ворот Воспитательного дома; как вышел, то и оберут, да под ношу, а внутри дома не смели тронуть, потому что Иван Акинфиевич, еще как взошли французы, то ходил к Наполеону и исходатайствовал для всего дома французский караул; Наполеон был очень доволен тем, что пришел к нему, и велел отрядить человек до 50 жандармов для охранения Дома и уверил, что Воспитательный дом будет невредим, что бы ни последовало с Москвою, и сдержал свое слово: только одно было притеснение, что велено очистить половину квадрата, где у них была (?), да еще в окружном строении госпиталь; туда каждый день привозили раненых и даже все комнаты были набиты оными; и мы, привыкши несколько, ходили поблизости дома, только боялись проклятых их ношей, а с нас уже нечего им было взять, кто босиком, другой в оборванном платье и лаптях, даже чиновники и первогильдейцы, оставшиеся в Москве, ходили в лапотках! 1-е число октября напугало нас всех; сказали (не знаю, с чего это взяли), что с этого числа будет Наполеон набирать из нас к себе в полки, что встревожило весь народ.