Взгляни на дом свой, ангел - Томас Вулф

Ему постоянно хотелось есть. Деньги кончились. Но в нем жили голод и жажда, которые нельзя было утолить. Над хаосом в его мозгу нависла тень Лоры Джеймс. Тень ее нависла над городом, над всей жизнью. Эта тень привела его сюда; сердце его распухало от боли и гордости; он не станет ее искать.

Он был одержим мыслью, что встретит ее в толпе, на улице, за углом. Если он ее встретит, он с ней не заговорит. Он гордо и равнодушно пройдет мимо. Он ее не увидит. Она его увидит. Она увидит его в какой-нибудь блистательный момент, когда прекрасные женщины будут нести ему дань любви и уважения. Она заговорит с ним; он не ответит ей. Она будет уничтожена; она будет сломлена; она будет молить его о любви и прощении.

Вот так, грязный, непричесанный, одетый в лохмотья, в голод и безумие, он видел себя победоносным, героическим, прекрасным. Эта навязчивая идея сводила его с ума. По десять раз на дню ему казалось, что он видит на улице Лору, и его сердце рассыпалось в прах: он не знал, что делать и что говорить, убежать или остаться. Он часами глядел на ее адрес в телефонной книге; сидя у телефона, он дрожал от возбуждения, потому что это грозное волшебство покорилось бы одному движению руки, и что менее чем через минуту он мог бы оказаться с ней — голос к голосу.

Он разыскал ее дом. Она жила в старом деревянном особняке далеко от центра города. Он рыскал по соседству, принимая все предосторожности, не приближаясь к дому ближе, чем на квартал, и разглядывая его под углом, по касательной, сзади и спереди — украдкой, с бьющимся сердцем, но он ни разу не подошел к нему прямо, не прошел мимо него.

Он был гнусен и грязен. Подметки его башмаков прохудились, и мозолистые подошвы стукались о горячий асфальт. От него воняло.

Наконец он попытался устроиться на работу. Работы было сколько угодно, но баснословную заработную плату, о которой он был наслышан, найти оказалось не так-то легко. Он не мог поклясться, что он плотник или каменщик. Он был грязным мальчишкой и выглядел именно так. Его охватил страх. Он побывал в военном порту в Портсмуте, на военной базе в Норфолке, на товарной станции. И всюду была работа, сколько угодно тяжелого физического труда за четыре доллара в день. Он с радостью согласился бы на это, но выяснилось, что первую плату он получит только через две недели, а деньги, причитающиеся за первую неделю, будут удержаны, чтобы ему было чем перебиться, если он заболеет, попадет в беду или уйдет с работы.

А у него не осталось денег.

Он заложил часы, которые Элиза подарила ему на день рождения. Еврей-закладчик дал ему за них пять долларов. Тогда он снова отправился на пароходике в Ньюпорт-Ньюс, а оттуда на трамвае по берегу в Хэмптон. В норфолкской толпе он подхватил слух, что тут можно получить работу на аэродроме и что рабочие получают и стол и жилье за счет компании.

У длинного моста, который вел на летное поле, в дощатой будочке конторы по найму его записали чернорабочим, после чего его обыскал часовой, приказавший открыть чемодан. Потом он побрел по мосту, подталкивая коленями тяжелый чемодан, кое-как набитый его грязными пожитками.

В конце концов он, пошатываясь, вошел во временное здание управления и обратился к управляющему — человеку лет тридцати пяти, бритому, бледному, усталому, носившему голубой козырек над глазами и нарукавники, и говорившему, не вынимая изо рта жеваной, прилипшей к губе сигареты.

Юджин дрожащими пальцами сунул ему направление, которое ему дали в конторе. Управляющий бросил на листок беглый взгляд.

— Студент, а, сынок? — сказал он, оглядев Юджина.

— Да, сэр, — сказал Юджин.

— Ты когда-нибудь копал землю весь день напролет? — сказал управляющий.

— Нет, сэр, — сказал Юджин.

— Сколько тебе лет, сынок? — спросил управляющий.

Юджин немного помолчал.

— Мне… девятнадцать, — сказал он наконец, недоумевая, почему у него не хватило храбрости сказать «двадцать», раз уж он все равно солгал.

Управляющий устало улыбнулся.

— Это тяжелый труд, сынок, — сказал он. — Тебе придется работать с итальяшками, шведами и всякими там венграми. Тебе придется жить в одном бараке с ними и есть с ними. Они не слишком-то благоухают, сынок.

— У меня нет денег, — сказал Юджин. — Я буду стараться. Я не заболею. Возьмите меня чернорабочим. Пожалуйста!

— Нет, — сказал управляющий, — не возьму.

Юджин слепо повернулся, чтобы уйти.

— Я вот что сделаю, — продолжал управляющий. — Я возьму тебя учетчиком. Так ты будешь служащим. Как тебе и положено. Будешь жить в бараке для служащих. Они все хорошие ребята, — добавил он любезно, — такие же студенты, как и ты.

— Спасибо, — сказал Юджин, с хриплым волнением стискивая пальцы. — Спасибо.

— Наш теперешний учетчик уходит, — сказал управляющий. — Утром пойдешь с ним в конюшню за лошадью.

— За л-л-лошадью? — спросил Юджин.

— Тебе будет нужна лошадь, — сказал управляющий, — чтобы объезжать поле.

Со щемящим волнением под ложечкой, с радостью и страхом Юджин представил себе эту лошадь. Он повернулся, чтобы уйти. Ему было невыносимо говорить о деньгах.

— С-с-колько?.. — наконец просипел он, чувствуя, что без этого не обойтись. Дело есть дело.

— Я дам тебе восемьдесят долларов в месяц для начала, — сказал управляющий с оттенком щедрого великодушия. — А если ты себя хорошо покажешь, будешь получать сто.

— И содержание? — прошептал Юджин.

— Само собой! — сказал управляющий. — Это входит в условия.

Юджин, пошатываясь, ушел со своим чемоданом — в голове у него взрывались шутихи.

Эти месяцы, хотя они и были наполнены страхом и голодом, следует дать лишь в самом кратком изложении, бегло упомянув людей и поступки, с которыми сталкивался затерянный мальчик. Они принадлежат повести о спасении и странствованиях, а здесь ценны только, как инициация перед путешествием, которое совершит эта жизнь. Они — прелюдия изгнания, и в их кошмарном хаосе невозможно усмотреть никакого назначения, кроме слепых блужданий души, ощупью ищущей путь к свободе и уединению.

Юджин проработал на аэродроме месяц. Трижды в день он объезжал летное поле, проверяя номера рабочих в двадцати командах, которые выравнивали, трамбовали, выкорчевывали из губчатой земли неуклюжие древесные пни и наполняли без конца и устали, словно в тягучем бесплодном бреду, болотистые земляные кратеры, которые бесследно поглощали труд их лопат. Команды состояли из людей всех рас и состояний: португальские негры, смоляно-черные, доверчивые и простодушные, приветствовали его белыми зубастыми улыбками и, указывая на большие белые бляхи со своими номерами, выкрикивали непривычными, экзотическими голосами «пятьдесят девятый, девяносто шестой» и так далее; бездомные бродяги в грязных саржевых костюмах и помятых котелках с отвращением сжимали рукоятки кирок, которые в кровь обдирали их грязные, лишенные мозолей ладони, — их угрюмые злые лица с полоской бороды походили на гнилые зеленовато-желтые грибы, вырастающие под бочками. И еще там были рыбаки с виргинского побережья, говорившие тягуче и неторопливо, дюжие великаны-негры из Джорджии и с крайнего Юга, итальянцы, шведы, ирландцы — часть огромного компоста, называемого Америкой.