Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

в тебе самом, и не догадываешься, что с небес тебя приветствуют боги, коим угодно, чтобы ты вознесся на божественные высоты. Ты посвятил мне трактат, полный премудрости: „De stella admiranda ¡n Casüopela“. О Джон Ди, ты восторгаешься чудесными вещами вне всякой меры, однако всю жизнь пренебрегал возможностью самому стать чудом Вселенной. Но ты верно предположил, что удивительная звезда в созвездии Кассиопее — звезда двойная; что она обращается вкруг себя самой и в вечном блаженстве то вспыхивает, разгораясь, то тускнеет, стало быть, она обнаруживает свойства, природе любви присущие. Что ж, продолжай со спокойной душой изучать двойную звезду в созвездии Кассиопее, когда я, должно быть в скором времени, покину наше невеликое островное королевство и поищу в потусторонних краях расколотую корону, что мне предназначена…

Тут я бросился на колени у ложа моей государыни… Ныне уж не могу припомнить, какие речи мы вели затем…

Оказалось, болезнь королевы гораздо опаснее, чем предполагали, никто уже не рассчитывал на благополучный исход. Не помня себя, я бросился в Голландию, оттуда в Германию, чтобы привезти знаменитых медиков, своих прежних университетских товарищей, многих знал я по Левену и Парижу, но на прежних местах ни одного врача не нашел, день и ночь я скакал из города в город, уже теряя надежду хоть кого-то разыскать, пока во Франкфурте-на-Одере не получил известие о выздоровлении моей королевы.

Я вернулся в Англию. Это было мое третье возвращение после бесполезных изнурительных разъездов, предпринятых ради услужения государыне, и дома я нашел мою жену Джейн благополучно разрешившейся от бремени. На пятьдесят пятом году жизни я стал отцом, Джейн подарила мне сына, Артура, любимца моего ненаглядного.

С тех пор все страхи и радости, страдания и тайные всплески едва ли осуществимых надежд не волновали меня во время моих крайне редких посещений королевы Елизаветы и ее двора в Лондоне; на протяжении последних двух лет жизнь моя текла спокойно и тихо, подобно нашей речке Ди: с приятными извивами и поворотами, иногда разливаясь по светлым лугам, но без опасных порогов и царственного натиска рек, которые обещают стать могучими потоками, стремящимися к дальним горизонтам и неведомым судьбам.

В прошлом году королева снизошла принять мое последнее письмо с напоминанием, которое я буквально заставил себя написать. Завершив работу над моими крайне трудно осуществимыми, однако окончательно выверенными и тщательно разработанными планами, я посвятил Елизавете „Tabula geografica Americae“[«Географическое описание Америки» (лат.).] — вновь попытался привлечь ее внимание к безграничной выгоде и пользе, кою могло бы принести задуманное мной предприятие. Я исполнил свой долг, не более того. Если королеве угодно внимать наущениям безмозглых завистников, пренебрегая советами… друга, что ж, значит, Англия безвозвратно упустит час своей великой судьбы, ибо он минует раз и навсегда. Но я умею ждать, за полвека научился терпению… Ныне королева слышит лишь Берли[122]. Ее слух излишне доверяет рекомендациям глаз, а глаза Елизаветы легко прельщаются приятной мужской внешностью. К Берли я никогда не питал добрых чувств. Не обольщаюсь насчет его ума и еще того менее — его добропорядочности.

Есть, впрочем, обстоятельство, благодаря коему крепнет моя невозмутимость и я могу без трепета дожидаться решения Королевского совета. Долгие годы испытаний привели к тому, что в моей душе зародилось сомнение: действительно ли земная Гренландия — цель моих трудов, истинный объект предреченного завоевания? С недавнего времени появилась причина усомниться в правильности моего истолкования слов, услышанных из зеркала. И есть основания не доверять сатанинскому исчадию, Бартлету Грину, пусть даже не раз подтверждались его сверхъестественные способности и дар ясновидения! Дьявольская его сущность заключается в том, что говорит он правду, однако так, что понимаешь ее ложно… Сей мир — еще далеко не весь мир, — такой урок получил я от Бартлета Грина, казненного и явившегося стою света. У нашего мира имеется оборотная сторона и множество измерений, которые не познаваемы нашими телесными ощущениями и не исчерпываются нашим пониманием пространства. Но это означает, что у Гренландии так же, как у меня, есть зеркальный двойник там, по ту сторону нашего мира. Грен-ландия! Ведь это означает „Зеленая земля“! Стало быть, мои Гренландия и Америка лежат по ту сторону нашего мира? Вот чем наполнены мои мысли, с тех пор как я узнал… нездешнее. И настойчивые уверения Бартлета, мол, только здесь, только в земном мире следует искать смысл бытия и нигде больше он не существует, служат мне теперь предостережением, указывая, что догадка моя правильна, но никак не являясь доводом в пользу заключений ума. Ибо я научился с крайней недоверчивостью относиться к своему разуму, с подозрительностью, словно речь шла о Бартлете Грине. Бартлет не друг мне, как бы он ни прикидывался спасителем и добрым помощником. Быть может, тогда в Тауэре он спас жизнь моему телу лишь ради того, чтобы погубить душу! Бартлет показал свое истинное лицо, когда подсудобил мне дьяволицу, облекшуюся астральным телом Елизаветы, чтобы залучить в свои сети. Но ныне я услыхал голос в душе, и вся моя прежняя жизнь предстала как жизнь другого, постороннего человека, я словно вижу ее в зеленом зеркале, и голос этот, в душе моей раздавшийся, велит навеки забыть двойника, однажды явившегося мне в зеркале, чьи предсказания перевернули всю мою жизнь. Я стал совершенно не тем, кем был, от прежнего Джона Ди остался мертвый, пустой кокон, прилепившийся к древу жизни.

Я уже не марионетка, послушная приказаниям, исходившим из зеркала, я свободен!

Свободен — впереди метаморфоза, взлет, королевство, „Королева“ и „Корона“!»

Так заканчивалась эта удивительная «Ретроспекция», охватившая события жизни Джона Ди после освобождения из Тауэра и до 1581 года, то есть за двадцать восемь лет. В 1581 году их автору было пятьдесят семь, иначе говоря, он достиг возраста, когда люди заурядные подумывают о покое и подведении итогов, когда жизнь начинает клониться к закату.

Удивительная судьба моего предка глубоко взволновала меня, породив в душе непонятную тревогу и странное, более живое, чем обычное человеческое участие. Сопереживание так сильно, что у меня появилась смутная, едва внятная догадка: как раз теперь в судьбе Джона Ди разразятся подлинные бури, жестокие грозовые шквалы, титанические сражения, и мощь их будет расти, сила крепнуть, небывалая, страшная сила… Господи, да что со мной? Почему мне так страшно? Откуда этот внезапный ужас? Кем написаны эти строки, мной? Я стал Джоном Ди? Чей это почерк? Мой? Не его? Не Джона Ди?.. А там… Боже мой, кто это? Призрак? Здесь,