Проводник электричества - Сергей Самсонов

Жизнь — несмотря на то что от рояля он вообще не отходил, как от больного, который должен выболтать в бреду расположение баснословного сокровища, — вошла в спокойное, без перепадов, американских горок Адиных истерик и долгих приступов молчания, русло; история ее психических атак закончилась не то прыжком, не то падением Ады с лестницы, чудовищным переполохом на кожемякинской огромной деревянной даче, метаниями дворни, вызовом врача; Камлаев сам на даче не был и мог судить об этом выкрике истерзанной души, об этом женином невольном или вольном соло лишь по тигриному рычанию Кожемякина-отца и по заплаканно-испепеляющему взору мамы Софы… все это было, в общем, сто четвертым концертным исполнением, нытьем все той же старой исцарапанной пластинки.

Что-то сгорело гнусное, паскудное не то в жене, не то в самом Камлаеве; какой-то новой, сильной линзой облеклось камлаевское зрение: иную, небывалую еще увидел Аду — не ту, балованную, вздорную, шальную, отъевшуюся на родительских возможностях и обожании мужчин, не ту, надменную, распутную, распущенную в жестах и словах, беспечную, как устрица, не знающую, что такое добровольно наложить запрет… не ту, с бесстыжими глазами, мучительно-влекущим выгибом хребта и вольной поступью, что вынимает душу медленными вспышками качающихся бедер, не ту, к которой тебя некогда кидало, как селезня под выстрел, — другую, новую и столь же настоящую, как прежняя.

Лицо ее теперь все чаще приобретало незнакомое ему взволнованно-пытливое и как бы сострадательное выражение; она как будто замирала на мгновение, прохваченная страхом, изумлением, неведением — вот кто она теперь, что с ней совершается — и с ясной радостной решимостью тотчас же подавалась навстречу известно чему и кому; вот это-то оно и было — «сияет жизнь улыбкой изумленной», — что он, Камлаев, рыскал в недрах тишины овеществить в свободно-натуральном звуке.

Камлаев стал теперь будто и в самом деле ей не нужен, отставлен, брошен, позабыт, уже не важно было, какими он глазами смотрит на нее и смотрит ли вообще. Какая-то освободительно простая мудрость была в том, что, хочешь ты, не хочешь, новая жизнь, носимая в утробе, сама собой подчиняет женщину себе, пусть даже эта женщина — самовлюбленный, избалованный, привыкший к раболепию реальности ребенок; какой бы ни была, а там, внутри, есть кто-то, кто еще эгоистичнее и во сто крат прожорливей, пристрастней, нетерпимее. То, что ее вчера пугало и бесило, воспринималось Адой как несвобода, как одиночество, отсутствие необходимого для жизни, теперь вмиг сделалось обыкновенным и нестрашным, тем, что не отменить и не изжить… да и вообще сейчас не до того.

Стояла перед ним — простоволосая, растрепанная, заспанная, с припухшими подглазьями, с растительным узором от складок наволочки на отлежанной щеке, такая беззащитная, замученная, слабая, что он проникся к ней таким внезапным виноватым чувством, что даже и шагнуть не мог, обнять, прижать, приплющить, уткнуться носом в темя… так и застыл, бессильный, онемевший не то чтоб от стыда — скорее, полноты непонимания: как может быть, что он, Камлаев, не боится ни секунды ей сделать больно, как может быть, чтобы она, которая уже настолько стала им, настолько приняла его в себя — полней и крепче не бывает, — вдруг сделалась чужим, ненужным человеком для него?

Ей было еще рожать и рожать — так она говорила ему уже без всякого предубеждения, без всякого оттенка обвинения, что вот-де Эдисону все представляется таким простым, обыкновенным делом… сама искала в темноте губами его лицо и засыпала, не дослушав сказки… а он все оставался подле, стерег ее покой, лежал с открытыми глазами на боку; наполненная тяжесть, которую в себя вжимал, теперь будоражила его по-особенному: как будто натуральный, чистый звук с галактикой обертонов, который был ему необходим, связался напрямую с тем ничтожно маленьким родным кусочком, который рос неслышимо у Ады в животе, и эти тишина, неуловимость и вместе с тем неукоснительная строгость послушания главнейшему природному закону — внутриутробного развития — входили в Эдисона сочетанием дикарской суеверной жути и всеохватного, разлитого в огромном воздухе покоя, так, будто сам ты в зыбке, на руках у некоей берегущей материнской силы.

Минорное трезвучие явилось ему дальним пением вещества первоистока, простой конструктивной основой, вот чем-то вроде атома, пока что пребывающего в составе изначальных безвидности и пустоты, вот чем-то вроде первых живых клеток, которые должны делиться, расщепляться, неутомимо, слепоревностно творя органику желудка, сердца, позвонков, новую форму черепа, лица, ушей, ручонок, пальцев, с великой посекундной мелочной точностью одновременно воспроизводя по принципу подобия и создавая бесподобное живое существо.

Так было мало в нем, мальке, еще от человека — и в то же время все уже, вплоть до ресничек, ноготков, пимпочки носа, было, с первой секунды — определено и предназначено к воспроизводству-исполнению.

Безусловно благое по природе трезвучие одновременно стало и пролазой, и капканом, и нищенской сумой, и тайно сберегаемым за пазухой сокровищем — краюхой хлеба для голодного. Камлаев взялся фигурировать триаду особым образом — вытверживать, вызвончивать, выстуживать, задерживая нижние тона, как звук ножной педали на органе, так что вот эти нижние навечно оставались частью немотствующей тверди, окаменевшими корнями трав, мелово-ломкими костями тварей, неотделимыми от подавляющей статичной мощи неорганики, в то время как все верхние тона звенящей фигурации свободно-невесомо восходили вверх, струящимся биением — слишком слабым, смиренно-мягким, беззащитным, чтоб растратиться в морозной вышине бесследно.

Удар серебряного колокола расходится в пространство обертональными кругами, пока не напитает воздух непобедимой тихо-радостной покорностью; пространство звукового монолита смирительно звенит, переливается рассеянной, робкой, таящейся от самой себя как будто нежностью — к зерну, опущенному в лунку, к худому, чистому и небольшому червяку, который в назначенный срок встанет на ноги, впервые коснется горячего праха босыми ступнями. Заговорило! Меж тембровыми медленными вспышками рояля проходили секунды земного, человечьего времени и в тактовую долю умещались миллионолетия; последний верхний отзвук аккордового тона падал на дно по-матерински отзывчивого неба каплей вечности.

«I discovered that just one well played note is sufficient. This note, or a mute beat, or a moment of silence calm me. I build out of the simplest materials a triad, a special tonality…» — с грехом пополам на полуночной кухне рассказывал он, чем дышит в «наглухо запаянном» гробу страны Советов, корреспондентке Си-би-эс и оператору с ручной камерой: Мишель и Марка провели к нему средь ночи с великими предосторожностями Алик и Шура Шостаковская… охота была им играть в шпионов… если хотят, то все равно их слушают сейчас в сонарную трубу из припаркованных напротив подъезда «Жигулей»; всем хорошо — одной камлаевской семейной жизни худо. Цековскому папаше Кожемякину, которому наутро же доложат о собравшемся у Эдисона на квартире гнусном сброде, и тот набросится на зятя и на дочь, кроваво багровея мордой и топоча ногами… порой даже жалко становилось этого сановного живого мертвеца, который до сердечного обрыва боялся получить пятно на репутацию… да ну и хрен с папашкой — Аде стало худо — Мишель ей не пришлась по нраву, что ли, которая глядела на Камлаева влюбленно-голодными глазами; за выражением профессионального тактичного участия, за типовой женской благорасположенностью к «крупному таланту» проглядывало нечто большее… подрагивали губы, чуть размыкаясь и показывая кромку снежно светящихся зубов, рука тянулась к мочке, к волосам…