Ахульго - Шапи Казиев

– Значит, пора, – вздохнул Хабиб, вынимая кинжал.

– О чем ты? – спросил Айдемир, кладя руку на ручку своего кинжала.

– Эти овцы – с Ахульго, – объяснил Хабиб.

– Если генерал пришел сюда, значит, на Ахульго потребуется много сушеного мяса. Тут есть хорошая пещера, в которой всегда дует ветер. Мясо там быстро сохнет. Надо резать, пока не поздно.

– Всю отару? – не верил Хабиб.

– Не оставлять же ее солдатам. Овец двадцать-тридцать еще можно погнать на Ахульго, чтобы зарезать там. Травы на Ахульго все равно мало. Но я не могу теперь идти, а у тебя – нога.

– Я пойду, – вызвался Аркадий, с трудом выговаривая аварские слова.

Горцы недоуменно переглянулись.

– А сможешь? – сомневался Айдемир.

– Дорогу покажите, я и пойду, как пастух, – убеждал Аркадий.

– Резать овец я все равно не умею.

– Я пошлю с ним собаку, – сказал Хабиб.

– Она приведет. Но сначала пусть хорошенько поест.

Пока Парихан готовила хинкал с мясом ягненка, Хабиб учил Аркадия пользоваться ярлыгой, подавать отаре команды и понимать собаку, которая отлично знала свое дело. Обучение было недолгим. Затем горцы поточили о камень кинжалы и с молитвой начали резать овец.

Аркадий старался не смотреть на это кровавое заклание, но оно вновь и вновь притягивало его взор. Самым страшным ему показалось не то, как кинжал рассекает горло, а спокойные и грустные глаза умирающих овец, будто понимавших, что они отдают себя в жертву.

– Как жертвоприношение Авраама, – подумал Аркадий.

– Только спасет ли это людей на Ахульго?

Через час вся поляна была усеяна бездыханными овцами. Резал теперь только Айдемир, весь забрызганный кровью, а Хабиб быстро и умело снимал шкуры, разделывал туши и посыпал их солью. Чтобы не привлекать орлов, которые могли навести на хутор милиционеров, знавших, что к чему в горах, бараньи головы собрали в корзины, отнесли подальше от хутора и зарыли в ямы. Оставили лишь несколько штук: опаленная на огне, а затем сваренная баранья голова считалась в горах деликатесом.

После обеда Айдемир взял у Хабиба монету, достал записку, вынул из потайного места короткий карандаш в металлической оправе и приписал на обороте записки несколько слов. Монету закрыли, и Аркадий спрятал ее туда, откуда ее достал. Затем Аркадия одели чабаном, дали кинжал, и Хабиб показал ему дорогу. По тропинке впереди небольшой отары уже трусил волкодав, часто оглядываясь на неопытного чабана.

– Можешь прикинуться немым, – посоветовал Айдемир.

– До свидания, – сказал Аркадий, пожимая на прощанье руки горцам.

– Даст Бог, еще свидимся.

– Иншаалла, – улыбнулся Айдемир.

Они смотрели вслед Аркадию, пока он не скрылся в сосновой роще, а затем вновь принялись за свой печальный труд. Когда Парихан сказала, что соль уже кончается, Айдемир и Хабиб вздохнули с облегчением. С полсотни овец остались целы, их решили понемногу отводить на переправу под Ахульго, пока была возможность.

Граббе хотел преследовать Шамиля, но это оказалось невозможным. Дорога, по которой ушли мюриды, исчезала в пропасти. Скоро нашли другую, которая, по всей видимости, вела в Чиркату, но она была испорчена так, что приходилось заново разрабатывать ее на каждом шагу. Саперы трудились день и ночь. Казалось, что битва все еще продолжается, но это уже была борьба со скалами. Каменные гряды стояли гигантскими барьерами, как будто природа умышленно воздвигала эти титанические завалы. Головокружительные подъемы сменялись почти отвесными спусками. Даже после работы саперов провозить орудия было затруднительно. Приходилось их разбирать и спускать в теснины на веревках, на руках, а затем вновь поднимать на заоблачные кручи.

Войска выбивались из сил. Казалось, еще один спуск, еще один подъем, и все кончится. Но за одной каменной грядой вставала другая, еще более недоступная. Даже привычная ко всему горская милиция порой останавливалась в растерянности, не зная, как преодолеть очередную преграду.

Каждый день приносил новые жертвы: пропасти поглощали людей, коней, целые повозки. А каждая ночь оборачивалась кошмаром из-за непрекращающихся обстрелов и камнепадов. Граббе опять вспомнил Ганнибала, которого римский полководец Фабий старался измотать и обессилить беспрерывными нападениями мелких отрядов, прежде чем дать главное сражение.

Отряд вынужден был часто останавливаться. Людям уже не хватало еды. Лошадям негде было пастись на каменистых уступах. Они едва шли на своих дрожащих от усталости ногах. Они пятились назад, упрямо мотали головами и испуганно ржали, не реагируя на безжалостные удары нагайками и грозя сорваться в темную теснину вместе со своим седоком или тяжелой поклажей.

Черводары упрямо гнали своих быков, те умудрялись протиснуться с арбами через самые узкие проходы, а когда это уже было невозможно, безропотно ступали на край пропасти и срывались вниз. Это походило на самоубийство. И только Жахпар-ага знал, что многие черводары устраивали такие потери сами, побуждая животных к этому безумию незаметными уколами кинжалов.

Граббе выходил из себя, не зная, как ускорить движение отряда. Но, когда ему самому приходилось двигаться по дурной дороге, нависающей над обрывом, он предпочитал не смотреть вниз, доверившись лошади, – так ужасен и притягателен был оскал пропасти, готовой поглотить его в любое мгновение. А когда, миновав очередную пропасть, оглядывался на пройденный путь, по которому еще тянулся хвост отряда, то отказывался понимать, как такое возможно. Сердце генерала замирало от невероятного зрелища и от мысли, что дальше будет еще страшнее. И он готов был сравнять Ахульго с землей, лишь бы не возвращаться через этот каменный ад.

Траскин беспрерывно молился, он почти не открывал глаз и уже был готов к тому, что его вот-вот уронят в бездну, потому что переносить его в самодельном паланкине было труднее, чем перетаскивать пушку. Траскин уже несколько раз порывался обругать капитана Жахпар-агу, который обещал, что за очередной грядой все мучения закончатся, а путь становился все неодолимее, все безнадежнее.

Аванес проклинал все на свете и готов был сам пустить под откос свой фургон, лишь бы снова оказаться в тихой, спокойной Шуре, рядом с милой сердцу, ненаглядной Каринэ и дорогими своими чадами. А Лиза стоически переносила все мучения и только думала, что лучше бы ее Михаил оставался в сибирской ссылке. Пусть бы он не дождался эполетов, зато не подвергался бы каждый день опасности быть убитым, а она могла бы спокойно жить с мужем, хотя бы и в избе.

Ефимка, как ни храбрился, а по крутизнам пробирался на четвереньках. В ужасную пропасть он старался не смотреть, как учили бывалые солдаты, но ему все равно было страшно.

Только Милютин чувствовал себя отменно: каждый шаг этой невероятной экспедиции пополнял его дневник практическими подробностями, которые должны были обогатить теорию горной войны. Не унывал и топограф Алексеев, успевавший нанести на карту все эти причуды натуры. Глаза его не верили тому, что видели, но руки сноровисто фиксировали то, что открывалось перед изумленным взором топографа.