Лондон. Биография - Питер Акройд

«Дороги Кенсингтона» почувствовали, что город наступает на них. В начале XVIII века южнее Оксфорд-стрит и восточнее Гайд-парка возник новый район — Мейфэр; в непосредственной близости от него был распланирован Портленд — участок к северу от Оксфорд-стрит. Появились Кавендиш-сквер, Фицрой-сквер и Портман-сквер. Гроувенор-сквер обрела очертания в 1737 году и, занимая шесть акров, до сих пор остается самой большой «жилой» площадью Лондона. Затем всего за три улицы от нее возникла Беркли-сквер, и весь район получил тем самым единый порядок и единое лицо. Лондоном завладела градостроительная идея площади и расходящихся от нее улиц. В Блумсбери жилой район Бедфорд продвинулся за Ковент-гарден, где он зародился, и в 1774 году появилась площадь Бедфорд-сквер; вслед за ней двадцать пять лет спустя возникли Расселл-сквер, Тависток-сквер, Гордон-сквер, Вуберн-сквер и сеть соединяющих их улиц с террасной застройкой. В свой черед жилой район Портман создал Дорсет-сквер, Портман-сквер и Брайенстон-сквер. Площади рождались одна за другой, придавая Лондону привычный ныне вид.

Но город этим не ограничился. На востоке неуклонно продолжали расти Шордич, Уайтчепел и Бетнал-грин, у новых магистралей к югу от реки разбухали Саутуорк, Уолуорт, Кеннингтон и Сент-Джордж-филдс. В полях (fields) росла не пшеница, а улицы с террасной застройкой. Чтобы удовлетворить аппетит города, требовался и рост населения, так что 650 000 в 1750 году превратились пятьдесят лет спустя в миллион. Число крещений превысило число похорон только в 1790 году, но с этого времени процесс все набирал и набирал силу. За каждое из пяти последовательных десятилетий начиная с 1800 года население города увеличивалось на 20 %.

К концу XVIII века Сити уже был не городом, а частью города — не Лондоном как таковым, а анклавом внутри Лондона. Но это не привело к ослаблению его могущества: рассредоточение его жителей, сопровождавшееся уходом многих профессий и родов занятий, позволило Сити еще неистовей сосредоточить свою энергию на коммерческих спекуляциях. Сити стал зоной чистого бизнеса. Уже не будучи столицей Англии, он оставался финансовой столицей мира; ради этого он неизменно воссоздавал себя в каждом новом поколении. Многие крупные здания гильдий были перестроены или заново отделаны; крупнейшие коммерческие предприятия, частные банки и страховые компании проектировали свои помещения с могучим размахом, беря за образец, а в иных случаях предвосхищая эстетику Английского банка и Фондовой биржи. Лондон поистине превратился в город Мамоны с посвященными этому божеству заповедными участками, лабиринтами и храмами. Таковыми стали, к примеру, новые здания Таможенного и Акцизного управлений, новый рынок Стокс-маркет; архитекторы сэр Джон Соун и Джордж Дане приложили старания и талант к созданию «неоклассицизма», в котором чувствуется их знакомство с тайнами Пиранези и египетских форм. Разрушение старых стен облегчило развитие северной городской периферии, где были распланированы Мурфилдс и Финсбери-серкус. Перестраивались или подновлялись больницы и тюрьмы (неясно, однако, который из двух типов учреждений послужил образцом для другого). Возводились и церкви — например, чудесная, пусть и не лишенная варварских черт, Сент-Мэри-Вулнот, построенная Хоксмуром, — но о религиозной архитектуре эпохи мешает говорить то, что на новую атмосферу мощно воздвигшегося и устремленного вперед Сити христианство существенного влияния не оказывало.

Разбухая, Лондон в то же время заботился о своей целостности. Принимались парламентские акты — о дорогах, об освещении, о мощении улиц. Из всех законодательных решений наибольшее воздействие на Лондон оказал акт о строительстве 1774 года. В нем дома были стандартизованы и распределены по четырем категориям, что привело к созданию крупных участков, одинаковых по облику. Придавая мощно растущему Лондону некое единообразие, эти ограничивающие меры должны были очистить город от всякой избыточности и непомерной театральности, нарядить его в одежды, приличествующие имперской столице.

Этот опыт архитектурной стрижки под одну гребенку не мог, однако, иметь успеха. Лондон был слишком велик для попыток подчинить его одному главному стилю или стандарту. Он стал самым пародически-эклектическим городом мира, заимствующим архитектурные идеи из многих цивилизаций с тем, чтобы подчеркнуть свое положение величайшей и внушительнейшей столицы из всех, что когда-либо существовали. Одна улица порой становилась ареной борьбы между индийскими, персидскими, готическими, греческими и римскими мотивами. О разнообразии тогдашней лондонской застройки говорит, к примеру, тот факт, что столь разные архитекторы, как Роберт Адам и Уильям Чеймберс, работали всего в нескольких сотнях шагов друг от друга над разительно несхожими проектами, чье влияние чувствуется в Лондоне до сих пор: Чеймберс строил Сомерсет-хаус, Адам — террасу Аделфи. Если Аделфи имела вид облегченно-экстравагантный, то Сомерсет-хаус создавал ощущение солидности и консерватизма; первое из двух зданий — плод гениального новаторства, второе — детище академической торжественности. Оба архитектора нашли в Лондоне возможности для приложения сил.

Из попыток внести в лондонский хаос единообразие и порядок лишь одна была успешной и привела к долговечным результатам. Речь идет о грандиозном плане — связать Сент-Джеймс-парк на юге с Риджентс-парком на севере. Создание Риджент-стрит и Ватерлоо-плейс по сей день остается самым весомым проявлением городского планирования в столице. В том, что план удался, нет никаких сомнений; в такой оппортунистический век и в таком оппортунистическом городе сочетание таланта Джона Нэша с острой смекалкой спекулянтов было, пожалуй что, непобедимо. Нэш спланировал Трафальгар-сквер, создал условия для возникновения Пиккадилли-серкус, выработал проект реконструкции Букингемского дворца, застроил террасами периметр Риджентс-парка, сотворил Оксфорд-серкус. «Лондон, — писал в 1826 году князь Пюклер-Мускау, — намного улучшился… Теперь наконец он похож на город, где заседает правительство, а не на бескрайний город „лавочников“, если воспользоваться выражением Наполеона».

Но эта «правительственная» солидность была достигнута разграничением бедных и богатых районов, фактически отрезавшим более состоятельных горожан от вида и запаха городских низов. Не кто иной, как Нэш, заявлял, что стремится создать границу или барьер «между улицами и площадями, где проживают знать и джентри», и «узкими улочками и домами попроще, где обитают ремесленники и торговцы».

Высказывалось мнение, что достижения Нэша вступили в противоречие с историей и атмосферой города; но он был коренной лондонец (вероятно, гомосексуалист), разбогатевший благодаря наследству от дяди-коммерсанта. Этот человек понимал все стороны городской жизни. Отсюда, в частности, театральность его таланта: было отмечено, что изгиб Риджент-стрит напоминает изгиб амфитеатра. Грандиозные проекты Трафальгар-сквер, Букингемского дворца и Оксфорд-серкус, где вся энергия и вся зрелищность Лондона соединились в великолепных творениях архитектурного хитроумия, сравнивались с декорациями популярных спектаклей. Когда Нэш, пользуясь возвращением в 1811 году короне парка Марилебон, создавал из ничем не примечательного участка земли Риджентс-парк, он все свое театральное дарование вложил в проект величественного двойного круга зданий с возвышающимся посередине неким «национальным пантеоном». План, однако, был неосуществим из-за финансовых ограничений. Из обломков архитектурных амбиций Нэша выросли восемь вилл и кольцо террас, где и сейчас ощутимо то, что сэр Джон Саммерсон назвал «экстравагантной сценичностью». Эти «дворцы из сновидений, исполненные величественных, романтических идеалов», таковы, впрочем, лишь на отдалении; если взглянуть пристальней, окажется, что они состоят из «одинаковых строений — одинаковых в своей ограниченности, в своей неубедительной претенциозности, в своей архитектурной бедности». Террасы парка, заключает Саммерсон, — «архитектурные шутки… странно сочетающие в себе фантазию и напыщенность». Этим они передают, однако, всю вульгарную театральность, присущую как самому городу, так и личности Нэша; такие лакомые туристические приманки, как Букингемский дворец и Трафальгар-сквер, можно в некотором смысле назвать шутками над самими посетителями Лондона.