Победы и беды России - Вадим Кожинов

* * *

Размышление о Николае Рубцове предваряет простенький вопрос: «Чем сердце успокоится?» Могут, конечно, сказать, что немыслимо искать ответ на него в судьбе поэта, проведшего почти всю свою жизнь с детских лет и до последних полутора лет в общежитиях, получившего настоящее признание только в тесном кругу своих друзей и т. д.

Но ведь несмотря ни на что, Николай Рубцов сумел создать истинно поэтические творения и — пусть и посмертно — обрести всенародное признание, притом без какого-либо участия СМИ, что в наше время представляется чем-то невероятным.

И вот ныне любое издательство, публикующее стихи, обязательно издает Рубцова в одном оформлении с томами Пушкина и Блока… А издательство с шикарным названием «ЭКСМО-Пресс» (которое Рубцову заведомо не понравилось бы) выпустило в 1999 году фолиант в 600 с лишним страниц «Николай Рубцов. Последняя осень», где собраны не только стихотворения, но и переводы и письма, а также около двух десятков мемуарных очерков о поэте.

Судьба Николая Рубцова — это сплетение бед и побед, — как и судьба его родины. Напомню слова его земляка-вологжанина: «…как мог на такой скудной почве, да еще под затянувшееся ненастье вырасти и вызреть такой удивительный колос…»

Мы редко задумываемся над тем, что судьба страны в конечном счете воплощается и в судьбе отдельных ее сыновей, — особенно если это творческие натуры, живущие не хлебом единым. И, вглядываясь в судьбу Рубцова и его поэзии, есть основания верить, что Россия преодолеет свои нынешние беды.

Это заглавие будет, без сомнения, воспринято многими читателями как нарочитый выверт мысли, ибо кюстиновская книга «Россия в 1839 году» считается одним из наиболее «негативных» либо даже вообще самым «уничижающим» сочинением о нашей стране (именно поэтому нашлись «радетели», выпустившие в 1990 году три ее издания общим тиражом аж 700 000 (!) экземпляров).

Но, во-первых, я употребил в заглавии слово «созерцатель», а не, допустим, «истолкователь», то есть речь пойдет о непосредственных впечатлениях Кюстина, а не об его умозаключениях.

А во-вторых, личный, собственный «негативизм» этого французского путешественника в отношении России сильно преувеличен; в частности, сочинения множества русских авторов содержат более и даже гораздо более резкие суждения о собственной стране, нежели ставшая своего рода символом «антирусскости» кюстиновская книга (которую, впрочем, лишь очень незначительное количество людей современной России читало в полном виде; но об этом — ниже).

В высшей степени характерно, что в начале этой книги дано изложение разговоров с русским аристократом, встреченным Кюстином на пароходе по пути в Петербург и всячески обличавшим и высмеивавшим свою страну.

Это был весьма известный в то время дипломат и литератор князь П. Б. Козловский (1783–1840); имеются также сведения, что Кюстин вложил в его уста и те или иные высказывания, услышанные им ранее в беседе (в Германии) с видным общественным деятелем и публицистом А. И. Тургеневым, также весьма и весьма критически судившим о своей родине.

И изложение Кюстином взглядов этих русских людей в ряде отношений «превосходит» его собственные обличения России…[186]

Стоит, впрочем, сразу же оговорить, что многие утверждения Козловского или Тургенева являли собой не объективные характеристики бытия России, а продиктованные определенной (радикально критической) идеологической, направленностью «толкования». Например, стремясь продемонстрировать, так сказать, изначальное ничтожество своей страны, собеседник Кюстина заявил, что в древние времена «скандинавы послали к славянам, в ту пору ведшим совсем дикое существование, своих вождей, которые стали княжить в Новгороде Великом и Киеве под именем варягов… Варяги, принимаемые за неких полубогов, приобщили русских кочевников к цивилизации», явившись «первыми русскими князьями», то есть, в частности, создали государство для этих «совсем диких» русских.

Между тем в историческом факте взаимодействия германцев-скандинавов и славян-русских на деле выразилось не ничтожество последних, а всеобщая закономерность, которую уместно сформулировать, пользуясь многосмысленными и глубокими понятиями, выработанными в духовном творчестве М. М. Бахтина: история мира по своей истинной сути есть не сумма самодовлеющих «монологов» народов, но осуществляющийся как в духовной, так и в практической сферах «диалог» народов. И если эту неизбежную «диалогичность» истории народов толковать как нечто их принижающее, французский народ предстанет явно в «худшем» свете, чем русский. Ибо этот первоначально кельтский народ, называвшийся гамами, утратил свой «природный» язык под мощным воздействием завоевавших его римлян и стал уже не кельтским, но романским, а затем его государство и даже само его «новое» имя дали ему опять-таки завоевавшие его (а не «призванные» — как германцы-варяги на Русь) германцы — франки!

Словом, Кюстин, увлеченный «подброшенной» ему русскими негативистами сугубо тенденциозной идеологемой о варягах, не задумался о том, что подобный «подход», примененный к истории не русского, а его собственного народа, даст намного более прискорбный результат (ведь при таком «подходе» получается, что даже и язык предки Кюстина получили от другого, чужого народа — в виде так называемой народной латыни…)

Можно бы вполне аргументированно показать, что большинство кюстиновских обличений России основывается на подобного рода идеологемах, а не на конкретно-историческом осмыслении реального положения вещей. Но сегодня уже нет нужды в таком разборе предпринятой французским путешественником «критики» России, ибо пять лет назад было опубликовано превосходное исследование Ксении Мяло «Хождение к варварам, или Вечное путешествие маркиза де Кюстина» (см. журнал «Россия. XXI», 1994, 3–5), в котором впервые с полнейшей убедительностью раскрыта суть «методологии» этого знаменитого сочинения.

Сошлюсь на одну выразительную деталь из исследования Ксении Мяло. Речь идет об очередном из многочисленных изданий книги Кюстина, вышедшем в 1989 году в переводе на английский язык с предисловием историка Д. Бурстина, который, в частности, заявил: «Эта книга является блистательным образцом древнего жанра, столь же древнего, что и Геродот».[187]Бурстин, метко констатирует Мяло, «похоже, и не подозревает, до какой степени точно определяет тем самым… суть книги де Кюстина… Ибо именно Геродотом были впервые нарисованы впечатляющие картины варварских скифских пространств… Именно у Геродота… получил пластическое воплощение, оставшись своего рода вечным эталоном, комплекс Европы перед лицом „Азии“ как угрожающий самим ее (Европы) основаниям…»