"Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - Павел Нерлер

Функцию гостиной в ее квартирке выполняла узкая, продолговатая кухня – аналог традиционных “интеллектуально-художественных салонов”. Здесь бывали и “вся Москва”, и “весь Ленинград”. Больше, чем с литераторами, Надежда Яковлевна любила общаться с художниками (она сама когда-то училась живописи, но после знакомства с Мандельштамом распрощалась с ней), но еще больше – с физиками и математиками. Общение с ними, возможно, больше соответствовало ее склонности к философскому и абстрактному мышлению. Следует также отметить, что в то время лучших представителей либеральной России чаще всего можно было найти среди приверженцев точных наук. В целом в завсегдатаях своей кухоньки она ценила высокий интеллектуальный уровень.

Гордостью ее аудиенц-зала являлся тяжелый старинный диван с резной спинкой. То было место исключительно для гостей, сама же она обычно сидела напротив – за кухонным столом, на простом стуле, под часами с кукушкой. На диван она села, завернувшись в мохеровую шаль, лишь на миг, чтобы я смог сделать фотографию. Она была хорошей хозяйкой, и перед началом беседы на столе появлялись чайные стаканы, приборы, хлеб, сыр, копченая колбаса, торт или печенье.

Рядом с диваном стояла газовая плита: зимой, для добавочного тепла, на всех ее конфорках постоянно горел огонек, а напротив плиты – огромный холодильник. Важный предмет, обязательно присутствовавший на столе, – большая керамическая пепельница, потому что Надежда Яковлевна постоянно курила, хотя врачи ей это давно запретили: когда-то у нее был туберкулез, а сейчас она страдала сердечной недостаточностью и хроническим бронхитом. Все, кто слышал ее душераздирающий кашель после первой затяжки, – на глазах слезы, и папироса едва не выпадает из пальцев, – понимали, какое это с медицинской точки зрения чудо, что она до сих пор жива. Причем курила она не сигареты, а только папиросы “Беломорканал”, которые то и дело гаснут. Большинство интеллигентных русских считают “Беломор” ниже своего достоинства, и кроме Надежды Яковлевны и нескольких чудаков-туристов, их курили исключительно шоферы такси.

Когда я пришел к ней в сентябре 1970 года, на кухне что-то существенно изменилось: холодильник был уставлен букетами цветов, поразительное многоцветье московской золотой осени переступило порог этой квартиры. Надежда Яковлевна рассказала, что после смерти Мандельштама долго не переносила цветов в доме, но что теперь это позади, так как у нее появилось ощущение, что она исполнила свой долг: его произведения окончательно сохранены для потомства, а сама она написала всё то, что было у нее за душой. На нее, казалось, снизошел покой, который, с одной стороны, навевал ей мысли о смерти, а с другой – позволял впервые безмятежно наслаждаться жизнью.

Единственная комната в квартире играла по преимуществу роль спальни. Она была больше кухни, но такая же вытянутая и обычно довольно темная: великолепные натюрморты Вейсберга и Биргера, двух современных русских художников, как и иконы над кроватью, были из-за этого плохо видны.

В 1967 году, когда я бывал у Надежды Яковлевны регулярно, она как раз работала над второй книгой своих мемуаров. Порой она давала мне что-нибудь почитать в кухне, а сама удалялась в спальню.

Там, лежа в своем синем халате поверх одеяла, с “беломориной” в зубах и сосредоточенным и решительным выражением лица, она печатала на машинке, стоявшей рядом на табуретке. Сидя в кухне, я слышал доносившийся из спальни равномерный стук пишущей машинки, с короткими или более продолжительными паузами, во время которых она упорядочивала свои мысли. Она писала так же, как говорила: напрямую, без излишних колебаний, движимая конкретным чувством. Отсюда та искренность, то отсутствие “литературности”, а также та неприкрытая ранимость, что звучат на каждой странице. Она часто рассказывала мне о том, что терпеть не может править, переделывать и дорабатывать написанное.

Несмотря на всю ее интеллектуальность, Надежду Яковлевну никак нельзя было назвать синим чулком. Она так же увлеченно говорила о ценах и о качестве овощей на базаре, как и о религиозной философии; она расспрашивала меня, что продается в голландских магазинах, что сколько стоит, что у нас обычно едят, и несколько раз объясняла, как полагается правильно заваривать чай. Чтобы меня подразнить, она просила меня нарезать к чаю длинным ножом с зубчиками твердую колбасу – “тоньше, тоньше!” – пока я в сердцах не бросал нож, после чего она мне в очередной раз рассказывала, что никто на свете не умеет резать колбасу так тонко, как Варлам Шаламов.

Большой радостью было видеть, как она, сама никогда не имевшая детей, общается с ними. Думаю, что ее учительство в тот период, когда она затаилась в провинции, сберегая наследие Мандельштама, было для нее не только вынужденной работой ради хлеба. Она часто рассказывала о соседских детях, ее беспокоило их будущее – самое конкретное беспокойство об окружающем ее подрастающем поколении. Дети чувствовали себя рядом с ней отлично, и она общалась с ними, несмотря на свой несомненный авторитет, как с равными. Ей явно нравилось учить взрослых, как и детей.

Надежда Яковлевна обладала даром, редким даже в советской России, – по-товарищески естественно взаимодействовать с людьми из другого социального слоя. Она любила заговаривать со случайными встречными и вызывать в них, точнее, завоевывать их доверие. Помню, как однажды в субботу у ее дома появились двое полупьяных работяг и предложили ей посадить под окном кухни куст жасмина. Через открытое окно тотчас завязался оживленный разговор: она торговалась и расспрашивала их о работе. Смысл доходил до меня явно не весь, обе стороны говорили быстро и коренной русской речью, но помню, что работяги в итоге пришли к тому выводу о собеседнице, что она “хорошая баба”.

Прежде чем уехать из Москвы в январе 1968 года, я решил на память сфотографировать ее. Пока я по-любительски тщательно приделывал вспышку и выставлял правильную диафрагму и выдержку, она вышла в спальню, а когда я поднял глаза, то, к своему изумлению, увидел ее сидящей на диване с идеальной осанкой и с неожиданно моложавым и новым для меня выражением польщенности и смущения.

Думая о ней сейчас, я мысленно представляю себе другую картину: ей в голову только что пришла абсурдная или провокационная мысль, и она наклоняется ко мне, придерживая локоть правой руки ладонью левой и держа папиросу у самого лица; она еще молчит, но ее дыхание стало быстрым и хриплым от сдерживаемого смеха, и она смотрит на меня с уже лукавыми искорками в глазах.

Именно такой она всегда казалась мне в своей стихии, и именно такой она мне больше всего дорога!

Дорогой Кейс!

Большое спасибо за карточки…[777] Они мне очень понравились. Они передают то, как я сама себя представляю. Недовольными своими фотографиями обычно бывают те, кто чувствует себя моложе и что-нибудь еще. В моем случае это не так. Хотелось бы иметь еще больше отпечатков, если возможно.