Летописец. Книга перемен. День Ангела - Дмитрий Вересов

– Скажу, с чего взял, – презрительно сощурился Чимит. – Взял с того, что его родила от меня одна из моих женщин.

– Ким?! Ким твой сын?! Я думал, он с тобой вообще незнаком!

– Я сказал разве, что знаком? Зачем мне его знакомство? Из него ничего стоящего не могло выйти, я это знал. Он жил сам по себе. Я не искал с ним знакомства. Но в нем была моя кровь, она застыла, высохла. Он мертв.

– Послушай… – начал было Олег.

– Что мне слушать? Что толкового ты можешь мне сказать? Не трать слова и слушай сам. Я отдаю тебе пещеру с белым камнем и золотом, куда он приводил тебя. Делай с ней что хочешь. Я отдаю долг.

– Что мне с ней делать-то? – зло пробормотал Олег. – Сдать государству?

– Глупец торопится, умный выжидает, – прогудел Чимит, как из железной бочки, судя по красным всполохам в глазах, изрядно разъяренный. – Жди, глупец! Перемен жди! Наследство требует рук.

– Пусть я глупец! – разъярился Олег не меньше Чимита. – Я глупец! Поэтому не мог бы ты сказать прямо, что я, по-твоему, должен делать с нефритом?

– До весны ничего, глупец. Потом спроси толстого китайца, не нужен ли кому камень. Ты ведь ходишь с этим своим… туда.

«Черт, черт старый, гадина», – шипел Олег по пути к дому. Все в нем кипело от злости, и кровь, и душа, и горячий пот, выступивший от быстрой ходьбы, тоже, казалось, жег кипятком, и гневные слова вскипали под языком, и мысли бурлили жгучим гейзером. «Туману напускает, циркач-самоучка. Что ему от меня надо? Что еще надо гадине?» Олег был уверен, что Чимит его попросту подряжает на браконьерскую разработку нефрита, а все остальное: болтовня о долге, о наследстве, о смерти Кима, который якобы его сын, – попросту дешевая бутафория. Разговоры о застывшей, засохшей родственной крови, которую Чимит чувствовал на расстоянии, – сплошное вранье. И тогда получается, что Ким, вполне возможно, жив. Но… Но слишком категорически говорил Чимит о его смерти.

И Олега из жара бросило в холод, он даже остановился, словно перед ним возникло невидимое препятствие. В подзатылочной ямке заворочался, набирая скорость, ледяной водоворот, студенистый лед пополз по шее и плечам. Если колдун утверждает, что Ким мертв… Мог он видеть его тело? И не просто мог видеть, но и сам мог умертвить, пришел Олег к неожиданному выводу. Вполне мог, если допустить, что ждал Кима, подстерегал его и выслеживал. Выслеживал, наверное, и еще раньше, так как уверен был в осведомленности Олега относительно заповедной пещерки. Чимит прознал о богатом месторождении и решил прибрать его к рукам, а Ким мешал. Мало ли кому бродяжка-бич проболтается? Откуда Чимиту было знать, что для Кима пещерка была святилищем, где он набирался тайных сил, чтобы выдержать тяготы своей забулдыжной жизни, послушания своего, добровольно принятого?

«Пора развязываться», – почти паниковал Олег в преддверии грядущего рабства. Чимит, надо отдать ему должное, умел без труда подавлять чужую волю. Все остальное, внушал себе Олег, обычное трюкачество, умелое затуманивание мозгов. И дань эта ежемесячная продуктово-бакалейная… Наверняка колдун попросту делится с лихореченским участковым, которому представляется опасным брать взятки напрямую, а Чимит – идеальный посредник. Этим и объясняется то, что Олега не трогают, как будто забыли о нем, как будто его и в природе не существует.

«Пора развязываться», – решил Олег. Тем не менее он пересидел в Лихореченске зиму, потом по настоятельному совету Черныша дождался осени, а потом в стране начались времена курьезные, скандальные, мутные, и каждый стал сам за себя. И Олегу, как неумелому и почти ручному хищнику, выросшему в зоопарке, пришлось развивать инстинкты вольного зверя, тренировать прыжок и дыхание, лелеять нюх, чтобы не подвел в условиях безнаказанности, умеривать жестокость, так как тот, кто не был на это способен, становился слепым от пролитой крови и от своей собственной, яростной, рвущей сосуды в глазах, и был обречен.

* * *

– Что для Дрездена Цвингер, то для Лейпцига Хауптбанхоф. Именно так называется этот вокзал, – изрек полковник Вольф, обводя рукой окружающее гулкое серебристо-сумрачное пространство под высоким сводом. – Между прочим, Франц, крупнейший в Европе вокзал. Такое уж это притягательное место, все сюда съезжаются, и просто так, и на ярмарку. Лейпциг. Лейпциг – маленький Париж! Это сказал Гете. Как там у него в «Фаусте» то ли о студентах, то ли о каких-то оборванцах? Э-э-э… Как же это? Не помню, вот беда. Ммм… А! Что-то вроде: «Да, из какой-нибудь трущобы, а Лейпциг – маленький Париж. На здешних всех налет особый, из тысячи нас отличишь» , – речитативом пропел полковник. – Это поэтическое преувеличение, разумеется, но что-то в этом есть, что-то есть! Лора! Мне пора. Вы не заблудитесь, я надеюсь?

– Не беспокойся, Феликс, дорогой. Мы побродим здесь, по вокзальным магазинам. Кто-то мне говорил, что их здесь полторы сотни. Я помогу Францу выбрать подарки его домашним, самое время для этого. В Берлине ведь нет такого разнообразия.

Вокзал был фантастически огромен, поэтому там было гораздо тревожнее и гулче, чем на каком-либо еще вокзале. То и дело вкрадчиво прибывали и пускались в путь поезда, поезда с философическими мужественными лицами, как у фигур на рострах, и рельсы текли и переплетались вдали, образуя вытянутые острова. Нельзя долго оставаться и тем более жить на вокзале. Поезда всегда увозят с собой частицу того, кто остается, пригоршню-другую эфирного, слабо светящегося студня, из которого, по мнению некоторых, состоит душа.

Франик и Сабина переглянулись. Прогулка по магазинам с фрау Лорой совершенно их не прельщала. Это был последний день, когда они могли побродяжить только вдвоем, понаблюдать, подсмотреть то, что недоступно всем остальным. Это был последний день, потому что завтра – Берлин, а из Берлина самолет унесет Франика домой, в Ленинград. Надо было что-то предпринимать, поэтому Сабина, опустив глаза и зардевшись от сознания собственного вероломства по отношению к матери, сказала:

– В магазины мы можем заглянуть и ближе к вечеру, мамочка. Гостиница ведь совсем рядом с вокзалом. Не лучше ли начать осматривать достопримечательности? Мы можем не успеть, если сейчас начнем делать покупки. Не отправиться ли нам с Францем на экскурсию? А ты, мама, если предпочитаешь остаться, оставайся. Мы уже большие и не заблудимся. Обещаю, что будем идти только прямо, не сворачивая, или воспользуемся общественным транспортом. Я думаю, всякий в городе подскажет нам, как попасть к вокзалу.

Фрау Лора помялась для приличия, с лицемерным сомнением покачала головой, посоветовалась с оборками на рукавчиках, с аметистовым колечком, с дырчатым узором на босоножках, вздохнула и промурлыкала:

– Что ж. Что ж, я надеюсь, что вы все же будете посматривать на часы и не заставите меня чрезмерно волноваться. Не думаю, что прогулка займет у вас много времени. На мой взгляд, Лейпциг с некоторых пор стал довольно унылым. Почему все говорят о его особой атмосфере? И Феликс туда же. Я разве что прошлась бы по знаменитым здешним пассажам, но вам не советую, заблудитесь еще. Сабина, будь аккуратна, моя девочка! Франц, полагаюсь на твое благоразумие, мой мальчик. Ты ведь еще не достиг возраста бурша. Только буршам когда-то почти официально дозволялось безобразничать, творить всяческие непотребства. Говорят, здесь следует посмотреть Старую Ратушу на рыночной площади и несколько церквей: Томаскирхе (кажется, в ней играл Моцарт), Николаикирхе… Судя по туристическому проспекту, это что-то грандиозное. Дать вам проспект? Там есть и план города. Желаю вам приятной прогулки.