Унесенные за горизонт - Раиса Кузнецова

По крайней мере. Потерпи недельки две, может быть, я что-нибудь придумаю. Не решай ничего!

Ведь правда же ― «В этой жизни умирать не ново,

Сделать жизнь значительно трудней».

Нужно постараться одолеть ее. Все время делать ее. А умирать будем тогда, когда умрем ( говорю все это в иносказательном смысле).

Моя милая, любимая Кисанька (я не знаю, имею ли я право так называть тебя, я вспоминаю наш разговор в экспериментальном театре), мне почему-то кажется, что ты себя уговариваешь в том, что у меня громадный талант. Зачем ты уговариваешь себя? Обсуди это!

Может быть, ты меня и любишь только за то, что думаешь, что я человек «отмеченный»? А вдруг я пуст, как усталый сон, что тогда? Ведь ты меня ненавидеть будешь!

Эх, жизнь, чтоб она сгорела!

Ей богу, Раиса, и смешно! Чего ломать голову? Жизнь должна быть как морозкинский зеленый огурчик, а мы сами ее портим. Сами же виноваты.

Раинька, я знаю, мы с тобой оба в ужаснейшем положении. Трудно отказаться от взлелеянной мечты, и как перенесть то, если вдруг окажется, что эти мечты действительно мыльный пузырь?

Тебе, может быть, надоело это душеизлияние, я его кончу, но все-таки скажу:

Ну, хорошо. Пейзаж души без пользы?

Давай копать истории навал.

Ведь жизнь не цирк. И в ней совсем серьезно

Звенит пощечины сорвавшийся металл!

А как перенесть ее?

Пишу тебе это письмо в артели. Помещение совершенно пусто ― только я один. Так сказать, работаю. На столе ледники бумаги и раскрытых книг. За моей спиной темнота, только на столе горит лампа. За спиной ходики, абсолютно сумасшедшие, для кого-то и для чего-то тикают. На стене висят и пугают ― ей богу, пугают! ― брезентовые тусклые халаты с мертвенными, по швам, рукавами.

Кисанька! ― прости мне, что письмо такое грустное. Ты пишешь, что я должен поднимать твое настроение жизнерадостными песнями, а я вот что делаю!

Может быть, в этом виновато именно то, что я пишу письмо в такой мрачной, уединенной обстановке, и если бы я написал его в другом месте, то оно, может быть, было бы веселее, но я все-таки думаю, что ненамного.

Но вместе с тем мне кажется, что я еще не совсем пропащий человек. Только потому мне это кажется, что я, в сущности, еще ничего не пробовал делать. Но во мне есть страшная внутренняя опасность ― это обломовщина. Я могу построить дом и никого не позвать посмотреть, как он сделан. И дом будет стоять пустой. А еще вернее то, что я составлю прекрасные чертежи, возведу стены, а когда дело дойдет до крыши, у меня строить ее пропадет охота.

Поставь мне и себе обязательным условием, что только при оконченной постройке я могу получить приз ― тебя. А иначе нет. Несмотря на кажущиеся агромадные мои таланты.

Моя милая и любимая Кисанька! Все будет хорошо. Все образуется ― как говорил камердинер Облонского. И как знать, может быть, мы еще будем смеяться над нашими грустными письмами! А может быть, и нет! Черт его знает! Зачем загадывать? Ведь это тоже своего рода слабость мечтательных середняков. Давай будем изгонять хотя бы внешние их показатели.

Кисанька, милая, славная, хорошая, обещай мне, что если тебе станет трудно, ты не будешь себя из упрямства, из желания «доказать» продолжать мучить в Иркутске и поедешь в Москву! Обещай мне! Ведь Москва ― это все-таки Москва! Город с перспективами масс и личностей.

Обещаешь? Обещаешь?

Как жаль, что я не могу вот сейчас, сию минуту, услышать твой ответ!

Немедленно, сейчас же, пиши ответное письмо. Ты, я тебе же скажу по секрету, имеешь ту же грешную привычку, что и я ― таскать письма в кармане.

Целую, вот целую этот лист, на котором мелькнуло твое лицо.

Арося.

19-8/1-30 года

Рая ― Аросе (25 июня 1930 г.)

Когда ты ставил вопрос, «в чем ты не взрослый?», ты не получил конкретного ответа не потому, что я, может быть, обратного мнения, а лишь потому, что трудно было ухватить одно целое, ясное определение, из того, что складывается из целого ряда порой незаметных и незначительных моментов. И через 3 часа ты ответил на это!

Арося, милый! Ты знаешь, что любовь моя к тебе ― это не есть уже ребячество, ибо последнее для меня ― уже невозможно. Может быть, в свою очередь, я слишком много требую и взамен...но я иначе не могу, так как слишком серьезно смотрю на то, в чем ты, пожалуй, видишь больше увлекательной игры.

Я требую много, но должна признать, что моя требовательность не только по отношению к тебе существует. Она была всегда. И в первую очередь я требую чуткости. Самой внимательной, самой тонкой ― и в особенности сейчас. Ты знаешь, в силу сложившейся обстановки вокруг меня и около меня создалась целая цепь неприятностей ― с одной стороны, а с другой ― у меня не осталось никого ( кроме тебя), с кем я могла бы посоветоваться и просто излить душу. Это звучит не совсем хорошо, но ты также должен понимать, что с тобой, поскольку ты в моих делах ни принять участия, ни помочь конкретно не можешь, ― я могла именно не советоваться, а «изливать душу» Понимаю и твое состояние ― не совсем удобно служить громоотводом, но у меня, в моем состоянии, когда и обстановка, и люди вырисовываются в ином, никогда не виданном свете, ― это был единственный выход всего накопившегося, перед единственным человеком, которого я люблю и любила и которого уважала..

Но меня всегда поражали в тебе эти переходы от необычайной внимательности к страшной рассеянности, доходящей до полного забвения человека, сидящего или идущего рядом. И странно ― эти моменты особо ярко проявлялись тогда, когда мне хотелось кричать: Арося! Я боюсь одиночества, я боюсь... вокруг меня ...пустота, и ...я цепляюсь за тебя...

А вместе с пустотой рядом образуется и неверие в возможность, в то, что есть спасение, раз ты, тот, чье слово, чье желание было бы мне законом, отказываешься пойти мне навстречу.

И понимая, учитывая мое настроение, из-за детского самолюбия ты не хочешь спросить меня, что со мной, тем самым дав мне возможность выговориться до конца и не оставлять меня одну, когда я прошу об этом.

Тебе это непонятно и дико. И в этом твоя нечуткость, твоя детскость.

Я посылаю это письмо только с тем, чтобы объяснить тебе происшедшее. Мое «не знаю» не каприз, а действительное незнание, что будет со мной завтра.

Не подумай, что я рассердилась. Этого нет. Нужно ли нам встречаться дальше ― вопрос на твое разрешение. Ты должен отбросить детскость и подумать серьезно, и продумать, существует ли между нами разница, а раз она существует, в состоянии ли мы изжить ее. Я же тебя люблю, и отказаться самой я пока не в силах.

25/vi ― 30 г. Раиса.