Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

– Эрнеста! Эрнеста, ты цела?!.. – тряся ее за плечи, почему-то кричал бледный, окровавленный Эдвард, но Морено могла лишь, задыхаясь, мотать головой: боли она почти не чувствовала, однако сказать об этом своим голосом у нее никак не выходило. Из–за плеча Дойли она видела то, во что превратился в последнюю секунду вытолкнувший ее из–под падающих обломков мачты рулевой Морган: уцелевшая, но совершенно обмякшая верхняя часть тела, раздробленное месиво вместо бедер и какие-то рваные куски мяса ниже колен, которые прямо наживую кромсали матросы, пытаясь вытащить его из–под завала.

– Он… Он жив?.. – с трудом заставляя язык говорить знакомые слова, спросила она – Эдвард не понял, и Эрнеста повторила, помогая себе жестами; тот обернулся, стиснув зубы, подхватил ее на руки, вручил одному из матросов и хрипло крикнул:

– Скорее перебирайтесь на «Попутный ветер»! Мистер Морган, вы как? Поднимайте его, уходим, быстро!.. – Морено все еще плохо понимала, что происходит вокруг – то ли от удара, то ли просто еще не до конца осознав, кто именно и от чего спас ее минуту назад – но прежде чем ее, передавая из рук в руки с удивительной для матросов осторожностью, перенесли с борта на борт, она успела заметить налитые кровью, безумные от боли, но совершенно живые глаза рулевого Моргана.

– …они нас окружат, а нам даже некуда будет идти! Потеряем ветер, и тогда… – с трудом вырываясь из плена этого страшного чувства, смогла она разобрать в общем шуме голос старого боцмана Макферсона и, обнаружив, что лежит на палубе, приподнялась на локтях, чтобы посмотреть в том направлении. В глаза ей бросилось лицо Рэдфорда, сосредоточенное и бледное, как всегда в минуту смертельной опасности – и, каким-то образом, быть может, внутренним чутьем, присущим лишь настоящим штурманам, сразу поняв все без объяснений, она позвала:

– Джек! Джек, ты доверяешь мне?

Тот обернулся к ней – молча, без единого слова. Оно и не требовалось: не только они оба, но и все члены команды с самого начала схватки понимали, что положение безвыходно. И лишь с каким-то упорством, не позволяющим ни одному настоящему пирату сдаться без боя, продав свою жизнь дешево, Эрнеста проговорила, зная, что все вокруг чувствуют то же самое:

– Поворачивай. Идем к скалам, что по левому борту. Там есть ущелье – быть может, сможем обмануть их, а если нет – терять нам в любом случае уже нечего…

Близилось к вечеру, однако на «Попутном ветре» не спал никто, кроме тяжелораненых, которым удавалось забыться в горячечном бреду. Порядок вахт был забыт: работали все, у кого имелись силы. Из трюма, где помещался значительно расширенный доктором Халуэллом лазарет, то и дело выносили тела, тут же зашиваемые в парусину и с короткой молитвой отправлявшиеся за борт. Все находились в состоянии, назвать которое мрачным и напряженным означало не сказать ничего; Эдвард, передававший распоряжения капитана вместо совершенно на это сейчас не способного Макферсона – тот не выходил из трюма, где лежали Морган и любимец старого боцмана рулевой Айк, которому размозжило практически полностью грудную клетку – порой спрашивал себя, каким чудом Рэдфорду еще удается сохранять власть и присутствие духа. Даже когда Генри, до того державшийся молодцом, вдруг забился в истерике над очередным изуродованным телом, которое зашивали как раз перед ним, капитан лишь внимательно посмотрел на него, коротко обнял и велел идти в каюту, куда еще раньше отправил чуть живого от ужаса Роджера, успокоиться и возвращаться к своим обязанностям. Мальчишка, к слову, оклемался значительно скорее старшего помощника и теперь носился между камбузом и лазаретом, как метеор, разнося полуживым матросам воду, а также еду – тем, кто мог есть. Иногда, улучив свободную минутку, он вытаскивал дымящиеся бачки и на верхнюю палубу, где их тут же разбирали и ели горячее варево прямо на ходу, не останавливая работы. Несколько раз Эдвард видел Эрнесту: совершенно бледная, с неживым застывшим взглядом, она ходила вдоль борта, делая какие-то наблюдения и возвращаясь к капитану с коротким отчетом. На Дойли она упорно не смотрела, и вообще создавалось впечатление, что она старалась не замечать ничего из творившегося вокруг кошмара.

Никто не мог доверять никому после случившегося: кто именно выдал собственных товарищей врагам и с какой целью, оставалось загадкой – для пиратов, привыкших полагаться на объединявшее их командное братство едва ли не прежде всего, подобное наверняка было не менее, а, может, и более мучительно собственно ожидания нового – наверняка последнего – нападения испанцев. Работа помогала ненадолго отвлечься от этих мыслей и непрерывных подозрений, но и то не всегда: Эдвард сам порой ловил себя на мысли, что капитан Рэдфорд смотрит на него неприятно пристально и оценивающе, а Эрнеста и вовсе избегает, вероятно, представляя Бог весть что…

Один раз он спускался в трюм – изначально намереваясь позвать наверх старпома Фокса, но неожиданно для себя задержавшись тут. Рук не хватало, и Дойли, в офицерской школе с грехом пополам изучивший азы полевой хирургии, лишь через минут десять осознал, что накладывает то ли пятую, то ли шестую повязку, а вообще раненых, которые едва ли получат помощь в ближайшее время, в трюме больше двух десятков. Халуэлл крутился, как мог, отряженные ему в помощь матросы тоже не сидели без дела, но многие травмы нужно было осматривать срочно: серьезные кровотечения одних не оставляли другим, с более легкими ранами и большими шансами выжить, возможности быстро получить помощь. Ими Эдвард и занялся. Все равно на нечто большее, требовавшее высокого знания медицины или хотя бы значительного опыта, он едва ли оказался бы способен; к тому же, не лишенный практичности Дойли сознавал, что большинство его «пациентов» при своевременно оказанной помощи, скорее всего, выживут – в отличие от тех, которыми сейчас занимались в первую очередь остальные.

Один раз ему довелось увидеть и Моргана: рулевой, страшно искалеченный – на ноги его Эдварду было не столько противно, сколько физически тяжело смотреть – лежал, по счастью, не на полу, как многие другие, а на койке в лазарете, но, очевидно, был в сознании. Время от времени он начинал стонать и ругаться самыми последними словами, никого не узнавая, затем в изнеможении падал обратно на свое место и чуть слышно просил воды. Макферсон метался между ним и умирающим Айком, и в момент, когда Эдвард подошел к рулевому, тот как раз был один.

Дойли смотрел на бывшего врага – человека, которого страстно ненавидел за его жестокость к матросам, за грубость к Эрнесте, за тупое и бессмысленное вымещение собственной злобы на более слабых – и понимал, что не находил в себе силы, которая пробудила бы в нем прежний гнев. Один поступок Моргана перечеркнул все прошлое, и оглядываясь по сторонам в поисках стакана для него, Дойли не испытывал ни капли сомнения.

Рулевой пил из кружки долго, жадно, до кровавой пены, пузырившейся на его побелевших толстых губах, а затем сразу же провалился в тягостный полуобморочный сон. Эдвард проверил пульс, убедился, что он еще жив, и, оставив рулевого на руках вернувшегося Макферсона, поднялся обратно на палубу, заодно едва ли не за шиворот вытащив туда пошатывающегося, чуть живого Генри. Особой приязни к юноше, с которым делил любовь к одной девушке, пусть и отвергшей их обоих, он не испытывал, а потому нисколько не проникся его ужасом: