Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

– Я вас понял. Доложить по существу вопроса вам нечего.

– Товарищ Генеральный секретарь, сейчас зима, перевалы в горах закрыты, активность моджахедов приостановлена, так что ситуация в целом стабильна. Мы готовим активные боевые действия в провинции Хост вблизи границы с Пакистаном, это позволит уничтожить крупную группировку противника и перекрыть на этом участке каналы поставки оружия моджахедам. В то же время базы подготовки, очаги контрреволюции находится вне пределов…

– Прекращайте, прекращайте. Может быть, мы и Пакистан втянем в орбиту боевых действий, потом Иран, Китай? Доложите ваши предложения. Пошел седьмой год, как мы влезли в эту авантюру, пора уже что-то решать.

Министр обороны наморщил лоб в надежде сосредоточиться и поймать мысль Генерального. Он, немолодой человек, послуживший всем, начиная со Сталина, – военный прежде всего. Он вместе с 40-й армией – последний довод генсека, и решать ребусы не его задача. Нет ни одной задачи, которую не выполнил или не смог бы выполнить контингент, но если военные успехи не подкреплять твердыми политическими шагами, все усилия напрасны.

– Хорошо, Сергей Леонидович. Если у вас нет конструктивных предложений, тогда они найдутся у меня. – Генеральный секретарь остановился, протер носовым платком очки. – Безусловно, мы оказываем интернациональную помощь братскому народу. Обратите внимание – помощь! В сложившихся обстоятельствах нам необходимо перед лицом всего демократического мира продемонстрировать свою добрую волю. Это будет способствовать авторитету страны на международной арене, нашей политике, а также поможет менее болезненно подойти к другим, возможно, более радикальным решениям. Подумайте о частичном выводе войск из Афганистана.

– Товарищ Генеральный секретарь, это что же – признать поражение? Повторить американское фиаско во Вьетнаме? Но мы много лет на этом строили свою политику.

– После американцев не так стыдно, – твердо глядя в глаза министру, продолжил Генеральный. – Но сейчас не об этом. Определите, сколько мы можем вывести полков или батальонов, не ослабляя группировку. И еще, при вступлении в должность вам указывали, что главная задача в Афганистане, во всяком случае ваша задача, заключается в том, чтобы активными действиями контингента пресечь внешнюю агрессию со стороны недружественных государств и переломить ход войны. И, как я понимаю, решения до сих пор нет.

* * *

Умер дед. Не дождался. Как он устал от этой жизни, никто точно не скажет, а каково ему теперь смотреть сверху на земные дела? Отмучился. Вздохнул в последний раз и взлетел в небеса. В небеса, обязательно в небеса. За все годы, сколько помнил Артем своего деда, никого тот не обидел. Самое страшное его ругательство – «утроба ненасытная», обращенное, конечно, к бабке, к бабе Маше, теперь оно кажется смешным. А самые большие друзья и соратники – это корова Ветка и телушка да семь овечек, с которыми он гулял по окрестным выгонам и лощинам. Они не требовали денег, не мешали его мыслям, перед ними не было стыдно за прожитую жизнь.

Все, нету деда. Ремизов опустил руки с письмом, мать раньше ничего не писала ему, что он тяжело болен, давно лечится, и в капельках влаги, замирающих в его выцветших ресницах, ни о чем, кроме близкого прощания, не прочтешь. Не писала, чтобы не беспокоить сына своими страхами и бедами, но ведь эти страхи и беды и есть самое важное в жизни человека, все остальное – мимолетная искрящаяся мишура. Из семьи ушел самый старший, патриарх. Чья-то очередь к небесным вратам стала ближе.

После Нового года командира шестой роты в паре с командиром минометного взвода перебросили на усиление на новый пост охранения № 33 с радиопозывным «Одесса». Так он и вошел в обиход, пост, который называли по имени. Он располагался на невысоком хребте, тянувшемся вдоль Панджшера, вдоль дороги между Анавой и Рухой, с его позиций хорошо просматривалось холодное, заледеневшее ложе реки с черной незамерзающей водой. На этом участке дважды практически в одном и том же месте моджахеды сожгли несколько машин полка, погибли люди. И это несмотря на сопровождение колонн боевыми машинами пехоты. Их засады сработали как положено, напор и внезапность почти всегда гарантируют успех. Моджахеды определенно осмелели, стали опытнее, в ответ на наше растущее превосходство в оружии менялась их тактика войны.

С тех пор как в ноябре здесь поставили пост, они на дорогу не выходили, не обстреливали колонны и пост не беспокоили. Свою окопную роль, охрану этих самых проходящих колонн, контроль над местностью, «Одесса» играла хорошо. Но вместе с успокоенностью и вся война в ущелье становилась окопной, словно затертый в горах полк, как и оторванный от него пост, предназначались только для самообороны. Рейдов стало меньше, «духов» – больше, они решили, что гости засиделись в их долине.

– Кондрат, опять мы с тобой вдвоем. Как я от тебя устал.

– Взаимно. Глаза бы мои тебя не видели.

– Опять про Ленинград рассказывать будешь?

– Да пошел ты… – Кондрашов нехотя отмахнулся от своего напарника. – И не Ленинград, а Питер.

– Почему «Питер»? Слово-то хулиганское.

– А ты думал! Это голос рабочих окраин, – гордо произнес коренной ленинградец, то есть питерец, и настоящий патриот Кондрашов. – Ну подумай сам, Ленинград – это такие мраморные, тяжелые бастионы войны. Неприступная твердыня, мощная, как ледокол. Европейский форпост Союза. Цивилизованное, строгое лицо страны. А Питер? Это же романтика, это удальство, это что-то домашнее, близкое, это можно потрогать, обнять. С ним даже выпить можно. Вот так. А ты думал…

Он снова взахлеб рассказывал о великом городе, выискивая все новые штрихи в его портрете, он его обожал, боготворил, и, конечно, не за революционное прошлое, а за то особенное, неповторимое, что делало любого ленинградца причастным к Истории. И Ремизов снова слушал очередную новеллу о чудесных сновидениях из исчезнувшего мира. Когда вокруг только черные горы с заснеженными северными скатами, серое небо с бледным пятном солнца да ветер между ними, воспоминания, даже чужие, согревают. К Москве Кондрашов относился, если говорить мягко, со снисхождением, а если так, как на самом деле, то и пренебрежительно. Далекий от обеих столиц Ремизов с ним не спорил, хотя и не понимал, чем Кремль уступает Дворцовой площади и Адмиралтейству. «Питер – это наше величие, это цивилизация». – «А Москва?» – «Москва – это колбасные очереди и грязь под ногами». «Земляне» – однозначно лучшая рок-группа в мире, и то, что она происходила из Питера, являлось главным аргументом.

– Чем Большой театр лучше Кировского? – Он символ – и только. А разводные мосты на Неве, а Балтика, а Кронштадт, а белые ночи? И вообще, это «Зенит» стал чемпионом, а не «Спартак».

– Кондрат, ты – ненормальный, ты – фанатик. А я никогда не был в Ленинграде. – Ремизов мечтательно вздохнул. – Ну и что ты молчишь? Приглашай в гости.

Новый пост оказался хорошо вооружен, но его расположение внушало командиру роты беспокойство. С другой, южной стороны их низкого хребта, у подножия, лежал заброшенный кишлак Паршар, тот самый, нафаршированный минами. Уже два года, как он обезлюдел, но по утрам по свежему снегу в стереотрубу в нем хорошо наблюдались следы ночных посетителей. По домам, куда такие следы вели, Кондрашов регулярно наносил удары из миномета, это стало хорошей практикой для нового, еще не обстрелянного расчета и хорошим нравоучением для тех, кто эти следы оставлял. От кишлака, петляя и скрываясь из виду за нависающими утесами, уходила на юго-восток узкая долина. Судя по карте, она заканчивалась перевалом, связывающим ее с Хисараком, а дальше – с Малым Панджшером. Тот дальний горный массив ни наши, ни афганские войска не контролировали, а от него лежал прямой путь на Хост и Пешавар. Вот такую коммуникацию перерезал тридцать третий пост.