Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848 - Найл Фергюсон

Намеки на мошенничество содержатся в повести «Банкирский дом Нусингена» (1837–1838), в которой обсуждаются происхождение и способы ведения дел Нусингеном. Ключ к успеху Нусингена, намекает Бальзак, — череда фиктивных банкротств, когда он заставляет своих кредиторов принимать в уплату обесцененные акции. Проделав так в 1804-м, а затем в 1815 г., он готов приступить к осуществлению своего третьего и самого амбициозного плана, мошенничества за счет (в числе прочих) молодого аристократа и вдовы и дочерей одного эльзасского банкира, у которого он нажил свое первое состояние. Естественно, понимая, что бросает тень на репутацию, Бальзак старается избавиться от сходства своего персонажа с Ротшильдом. Так, Нусинген называется сыном «какого-то еврея, который крестился… из тщеславия», и, как говорят, «втайне завидует братьям Ротшильд». И все же сходство бросается в глаза: например, во второй мошеннической операции он скупает ценные бумаги перед сражением при Ватерлоо. Описание внешности Нусингена также весьма характерно: «…коренастый и тучный, грузный, как мешок, невозмутимый, как дипломат. У Нусингена тяжелая рука и холодный взгляд рыси. У него не показная, а глубокая проницательность: он скрытен и нападает врасплох». Сам размер финансового влияния Нусингена также наводит на определенные мысли: «Он — гений всеобъемлющий. Этот финансовый кит готов продать депутатов правительству и греков — туркам. Коммерция для него… — сумма разновидностей и единство разнообразий». В одном месте Бальзак даже сравнивает своего Нусингена с Наполеоном — как в свое время сравнивали Натана. О сходстве недвусмысленно свидетельствует и фраза о том, что пэром и великим офицером ордена Почетного легиона его сделала Июльская революция. Последний знак отличия Джеймс в самом деле получил от Луи-Филиппа.

Главного персонажа в повести «Банкирский дом Нусингена», конечно, нельзя назвать реалистическим портретом Джеймса де Ротшильда. Прежде всего, повесть — сатира на изменчивые финансовые рынки 1830-х гг., которые персонаж доводит до абсурда. «Мораль» повести в том, что «должник сильнее, чем кредитор», а в самом запоминающемся абзаце приводятся «истинные принципы золотого века, в котором мы живем». Становится понятно, почему «левые» после смерти Бальзака стремились провозгласить его своим: «Некоторые самовольные акты считаются преступными, если отдельный человек совершает их в отношении своего ближнего. Но они теряют преступный характер, если направлены против массы людей, подобно тому как капля синильной кислоты становится безвредной в чане воды».

В повести «Банкирский дом Нусингена» барон появляется не в последний раз. В романе «Блеск и нищета куртизанок» (1838–1847) Бальзак показывает его совсем в другом свете. Там Нусинген — пресытившийся старик, влюбившийся в куртизанку, которую он мельком увидел в Венсенском лесу. Эстер — любовница безнравственного и тщеславного Люсьена Шардона, порабощенного Вотреном, похожим на Мефистофеля гением преступного мира; все трое стремятся вытянуть из влюбленного Нусингена три миллиона франков. Бальзак снова пользуется случаем, чтобы со своей романтической точки зрения покритиковать капитализм: «…всякое состояние, быстро составленное, является делом случая, следствием открытия либо узаконенного воровства… Конституция 1814 года провозгласила господство денег; преуспеяние тем самым становится верховным законом атеистической эпохи». Однако опять примечательно, сколько здесь неожиданно возникает аллюзий с Ротшильдом. Нусинген называется «Людовиком XIV от биржи». Более того, роль Нусингена как покровителя Бальзак описывает словами, которые почти точно совпадают со словами Гейне в «Лютеции» (настолько, что можно заподозрить писателя в плагиате): «Г-н Нусинген, банкир, и только банкир, лишенный, как и большинство его собратьев, какой-либо изобретательности вне круга своих расчетов, верил лишь в реальные ценности. У него хватало здравого смысла при помощи золота обращаться к знатокам во всех областях искусства и науки, приглашая лучшего архитектора, лучшего хирурга, самого тонкого ценителя живописи и скульптуры, самого искусного адвоката, как только ему требовалось построить дом, позаботиться о здоровье, приобрести какие-либо редкости или поместья».

Стоит также заметить, что в последнем произведении Нусинген изображен гораздо более сочувственно — возможно, на это повлияла крепнущая дружба Бальзака и Джеймса. Нусинген понимает, что выставляет себя на посмешище: «Если счастье — единственное оправдание для влюбленного старика, согласитесь, что я играю смешную роль». После того как куртизанка с презрением отвергает его ухаживания, он с достоинством отвечает ей в изящном и трогательном письме — на безупречном французском языке.

Позже Нусинген ненадолго появляется в «Дельце» (1845) и «Кузине Бетте» (1846): здесь он — последняя надежда доведенных до отчаяния заемщиков вроде Максима де Трая, расточителя Дероша, похожего на самого Бальзака, и барона Юло, бедного чиновника-бонапартиста, которому нужно приданое для дочери. К тому времени крайности его собственного финансового положения, очевидно, занимали в мыслях писателя первое место; таким образом, посвящение Джеймсу книги о кредиторах с сомнительной репутацией накануне собственной просьбы Бальзака о финансовой помощи можно считать своеобразной шуткой. Даже сумма, которую Юло пытается занять у Нусингена, почти равна той сумме, которую Бальзак занял у Джеймса в том же году, когда вышла «Кузина Бетта». Историки обычно не склонны приводить литературные произведения в качестве доказательства; но, если искусство так хорошо имитирует действительность и в процессе проливает немного света на покрытую мраком личную жизнь такого человека, как Джеймс де Ротшильд, жаль было бы не обращать на это внимания.

Разработанная Ротшильдами система эмиссии и торговли европейскими государственными облигациями оказалась необычайно выгодной. Кроме того, благодаря ей у семьи появлялся реальный рычаг политического давления. Однако у системы имелись свои границы. В 1830-е гг., когда Ротшильды попытались распространить свое влияние на новые регионы, они столкнулись с трудностями. Историк, обладающий преимуществом «взгляда из будущего», понимает, что одним из крупнейших упущений того периода была неудачная попытка основать прочную и надежную базу Ротшильдов в Соединенных Штатах Америки. Для того чтобы разобраться, почему этого не произошло, необходимо распутать сложный узел проб и ошибок, который коренился в крайне нестабильных финансах Испании и Португалии. Дело в том, что путь, который вел Ротшильдов в Северную и Южную Америку, начинался именно там.

В то время как вся Европа была охвачена революциями, на Пиренейском полуострове бушевали династические гражданские войны. На первый взгляд противоречия были идеологическими: как и в других местах, там противостояли ультраконсервативные клерикалы, умеренные конституционные либералы и более радикальные демократы. Однако по сути политика Испании и Португалии в 1830-е — 1840-е гг. имела больше общего с Войной Алой и Белой розы. С точки зрения банкира, нет ничего априори плохого в гражданской войне, которая ведется в чужой стране. Как и в любых войнах, гражданским войнам требуются деньги, а если к тому же внутренняя система налогообложения находится в беспорядке, деньги приходится занимать. Хотя Ротшильды были осторожнее других банкиров, они выразили и готовность, и желание ссудить деньги любой стороне, которая, по их мнению, одержит победу — как в Португалии, так и в Испании. Их главной заботой на первом этапе участия было не допустить втягивания в конфликт других держав. Ротшильды давно боялись общеевропейской войны как страшного сна. К счастью для них, до общеевропейской войны дело не дошло, хотя косвенно в дела Пиренейского полуострова стремились вмешиваться и Великобритания, и Франция, и Австрия. Настоящей проблемой можно считать то, что в отсутствие решительной зарубежной интервенции гражданская война на полуострове никак не завершалась. Следовательно, в конце 1830-х гг. проценты по займам, взятым всего несколько лет назад, уже не выплачивались. В результате испанские и португальские облигации в 1830-е гг. играли на рынке облигаций ту же роль, что и латиноамериканские облигации в 1820-е гг.: Джеймс недвусмысленно (и неоднократно) называл их «мусором».