О людях и ангелах (сборник) - Павел Крусанов

Он, Зверь, служил Единому, и если Тот призвал его такого, значит он нужен Ему таким.

Зверь чувствовал, что направление его пути – не случайный выбор. Нечто притягивало его, безотчётно манило, словно кто-то его посадил на незримый поводок и тянул – так мягко, будто и не тянул вовсе, будто подсказывал: если всё равно куда, то отчего бы не этим путём? И Зверь пробирался, следуя подсказке, оставляя позади пугающий, пахнущий кровью след. Подобным образом, наверно, через незримый нежный поводок, в сознание и приходят самые заветные, самые гибельные желания. Желанием Зверя была встреча с тем, кто заглянул ему под веки в тот миг, когда слепящим светом с ним разговаривал Единый. Он догадывался, что заглянувший – не один. Дарованным ви́дением, способным прозревать незримое, Зверь видел то, что ускользало от людей. Их соблазнённый разум, ведомый совокупной волей к властвованию над творением, нуждался в порке, а слитная их воля – в расщеплении. Лишь так, в одиночестве и страхе, подавленные величием и непостижимостью мироздания, они способны были внять вести, которую он нёс, и лечь покорной нитью в общий узор материи, из которой мироздание ткалось. Дурная нить в станке творения, гнилая нить распустит весь ковёр. Есть соблазнённые, идущие на бунт, они – больные и сама болезнь. Есть вразумляющие, они – врачеватель и лекарство, наставник и кнут. Есть утешители, они указывают путь, осенённый надеждой, и проповедуют любовь, которая делает всех равными без оглядки на положение, ведь Единый смотрит лишь в сердце, а сердца разнятся только наличием или отсутствием любви. И наконец, есть усмиряющие, они сметают испорченный гнилью участок, после чего Единый плетёт узор заново. Зверь был из тех, кто вразумлял. Утешение любовью не изменило человека, быть может, изменят огонь, падение в ничтожество и ужас. Тот, кто заглянул под веки Зверю, знал и видел то же, что и он. Но если Зверь могучим клином входил в колоду совокупной воли человеков, желая развалить её в щепу, на треск, до волокна, то заглянувший и подобные ему, стоящие с ним вместе, стальным обручем пытались колоду охватить и удержать хотя бы то, что смогут удержать. Им ведомо – разбить затянутую обручем колоду нельзя. Зверь знал – им не по силам обруч затянуть. Да, не по силам, но самим своим существованием они несли идею нерушимого кольца, связующего и сохраняющего то, что обрекалось на разнос. Им не удастся Зверю помешать, потуги их – тщета. Однако азарт этого осознанного противостояния – притом что видят он и они ткань творения похожим ви́дением – распалял Зверя.

Колода трещала: там, где недавно он точил свои когти, шёл бой, но не за то, чтобы заткнуть лживую пасть дьявола и вернуться с лукавого пути на истый путь, нет, бой не имел смысла, он нёс одно изнеможение – в слепоте люди убивали людей за право господствовать не истине и долгу, но гербу и флагу. Господствовать над тем, что даровано великой творящей волей всем и над чем безраздельно господствует лишь Единый. Следом под клином затрещат, щепясь, уже державы, народы, племена, колена, касты, кланы… И так до волокна, до ужасающего одиночества. Тогда и внемлет владыка земли – потерянный, уставший, сломленный, утративший всё, что имел, вернувшийся в животное состояние на гноище и пепелище своего величия – посланию, которое несёт ему он, Зверь. Посланию простому и ясному, как свет светила и тень под тем, кто застит свет. Путь знания о мире, полученного не откровением, а через убийство, вскрытие, анатомирование мира, – путь отложенной смерти. Так мироздание становится прозекторской. А то, что отстроится по подобию, из мёртвого, мёртвым останется и таким пребудет. Как можно благоденствовать в покойницкой? Как можно строить дом среди погубленных, а после на свой лад воскрешённых трупов созданий Божьих? Нельзя. Но себя излюбленные твари убеждают, что благоденствуют. И, не ведая иного, верят, что иного не дано. А между тем тьмы утешителей им открывали путь любви, дающий веру в жизнь светлую, надзвёздную, принимающую их в объятия за смертью. И эта вера позволяла презирать земную жизнь настолько, что ступившему на путь любви уже ни к чему было бояться, лебезить пред сильными, лгать, предавать… Зачем? Земное время отпущено, чтобы успеть на славу подготовиться к жизни истинной – во лжи петляя, не успеешь. Но этим путём, дарующим подлинное бесстрашие, идут немногие. Из виденных, пожалуй, только тот старик, что пахнул воском и узой, – он не боялся, ибо нёс в своём сердце спокойную, неколебимую веру в спасение, в надёжный покров вышнего блага. Такие, как он, лишь и достойны милости. Зверь погубил старика в неведении, ещё ничего не зная о Едином и своём посланничестве. Теперь бы он поступил иначе.

Зверь заревел, так что в округе смолкло всё живое, поднялся на задние лапы, вонзил когти в ствол огромного дуба, помнившего бунчуки Мамая, и мощно располосовал кору до комля шестью глубокими бороздами, пропоров бледный, влажный луб и проскоблив крепкую древесину. В трёх бороздах заледенели соки, другие три дымились.

Сюда вернётся он. И встретит затягивающих обруч тут.

Всё объяснилось следующим образом. Оказывается, Князь охотничьим чутьём распознал паршивцев и, желая выведать, что это за гуси и каковы их намерения, осторожно шёл за ними по лабиринту, пока те, отбившись от группы паломников, не проскользнули в келейку. Тогда Князь спрятался во тьме бокового лаза, а тут я… чуть не выдал присутствие стаи, чуть не открылся перед врагом (что это был враг, сомневаться не приходилось), замышлявшим недоброе. Не случись он, Князь, рядом – нос к носу столкнулся бы с канальями!

Те, как и мы, бдительным оком изучали окрестности, словно натуру для съёмок. Гора, лес на противоположном берегу, вид Дона, подземный монастырь им нравились – хороший антураж. Прикидывали цинично издержки. За ценой не стояли: что потребуется – то подтянем, что порушим – то возместим, кто сгибнет – тех спишем. Любой шахер-махер, мнили, нынче пройдёт – не Жёлтый Зверь покроет, так разводящая пары война.

Всё это Князь поведал мне уже наверху, вернее – внизу горы, когда мы спустились от пещерного храма по крутой тропинке, в особо угрожающих местах огороженной перилами, к Дону, где без всякого причала, прямо к берегу пришвартовался туристический катер из Павловска, и пробирались вдоль реки через укрывающие нас от посторонних глаз заросли в направлении лагеря. Я восхищался Князем – его решимостью и точностью действий. Как вовремя он возник! Как стремительно взял на себя ответственность за меня, оступившегося и растерявшегося! Как соответствовал он образу, который сам же в слове нам явил:

– Если строитель обязан знать, какой груз могут вынести столбы дома, то вожак должен ведать, что по силам человеку.

От несоизмеримости происходят разрушения – ложь, предательство, кощунство.

– Вожак следит, чтобы песня стаи была крылата. Если в стенах дома духу тягостно – постройка неверна.

Зовите каменщиков, перекладывайте стены, пока песня не зазвучит свободно.

Неспроста «Дворцом песен» называли древние вавилоняне светлое царство Ахурамазды. В нашей стае моя песня звучала свободно, как сирвента великого рыцаря и трубадура Бертрана де Борна «Guerra me plai» («Война – моя радость») свободно звучала в Лангедоке, Провансе и Аквитании. Того самого Бертрана де Борна, виконта замка Отфор, который на закате дней затворился в монастыре, но и там не обрёл покоя – он обратился в глыбу льда на леднике Сьерра-Маладетта, когда узнал, что на его любимую Романию, прибежище чистых, наложено проклятие и она ввергнута в ад.