Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— Но эти разбойники испанцы не станут вас ждать, и пока вы здесь, они отправятся дальше.

— Они будут меня ждать, — спокойно сказал монах.

— Как вы можете это знать?

— Я их запер.

— Военных! Они шпагами выбьют двери.

— Я велел отнять у них шпаги.

— Они выскочат в окно и унесут свои бумаги.

— Я позаботился, чтобы с них сняли платье. Испанцы люди скромные, они не захотят бегать голые по дороге.

Крильон расхохотался и обнял брата Робера.

— Ну, пойдемте же! — вскричал Эсперанс.

— Поедемте, — сказал кавалер, взяв женевьевца за руку.

Вдруг что-то загородило им путь. Это был Понти, о котором они забыли. Он кричал:

— И я поеду, черт побери!

— А, это ты! Спи! — сказал Эсперанс.

— Прочь! — вскричал Крильон.

— Я… понял… — пролепетал Понти. — Будут драться.

— Мы не берем пьяниц; пьяница — враг. А если ты понял важное дело, которое мы задумали, пусть это будет наказанием, способным исправить тебя навсегда.

— Эспе… ранс… — пролепетал Понти, стараясь уцепиться за своего друга.

— Ступай спать, говорю я тебе! Мы сядем на лошадей, а ты не можешь даже держаться на ногах.

В самом деле, стараясь освободиться, молодой человек заставил пьяницу полететь через всю комнату. Понти стонал и старался сложить руки с умоляющим видом.

— Я тебе запретил, — серьезно сказал Эсперанс, — напиваться до потери рассудка. Ты мне поклялся и не сдержал клятву. Бог наказывает тебя.

Понти рыдал, но от опьянения не был способен сделать ни малейшего движения.

— У негодяя есть сердце, — сказал Крильон, — но он пьян как извозчик; он сейчас заснет. Оставим его и пустимся в путь.

Эсперанс и монах быстро вышли и направились к конюшням. Они сами помогли конюхам оседлать лошадей. Эсперанс унимал собак, которые, видя приготовления к отъезду, лаяли, чтоб их не забыли.

— Полно, Кир, полно Рюсто! — говорил молодой человек. — Ваши друзья лошади уходят на такую охоту, где собаки бесполезны. Оставайтесь на цепи; мы поговорим об охоте, когда я ворочусь.

Он поласкал лань, — прошептал очень тихо имя той, которая прислала ее, и вспрыгнул на седло, как только ему подвели его лошадь.

Через несколько минут три всадника скакали по дороге к Безону. Эсперанс набросил темный плащ на рясу и капюшон женевьевца, который, переодетый таким образом, не походил на монаха.

Между тем Понти, уцепившись за стол, успел встать. Все вертелось в его голове. Стаканы, серебряные блюда, золотые кубки танцевали страшную круговую пляску.

— Негодяй! — бормотал он, стараясь удержаться на ногах. — Ты пьян… ты дрожишь… ты вертишься…

Он ударил себя в лицо.

— Подлец… ты обесславлен… станут драться, а тебя там не будет! Ты опротивел твоим друзьям. Вот тебе, дуралей, вот тебе, пьяница, вот тебе, поганая свинья!

Он сопровождал каждый эпитет ударом кулака. Слуги, спрятавшиеся за дверями, смотрели на него с ужасом и уважением.

«Если он найдет ножик на столе, он способен себя убить», — думали они.

Но от ударов кулаком кровь полилась из лица; Понти еще метался, но рука тверже хваталась за стол; он с радостью смотрел, как лилась его кровь, из которой исчезало его опьянение.

— Воды! — закричал он страшным голосом. — Воды негодяю Понти!

Ему подали графин, который он с жадностью выпил, пролив порядочно на усы и на грудь.

— Хорошо, я теперь силен. А, они уехали! Ну и я поеду. Лошадь!

Он направился, описывая кривые круги, к конюшне, которую старались от него запереть. Но его бешенство разрушило бы все препятствия; принуждены были оседлать ему лошадь; только надеялись, что он не будет в состоянии на нее сесть. Но страшная воля этого человека повелевала даже непослушной плотью. Десять раз он пробовал сесть и десять раз падал. Плача от бешенства, вне себя от отчаяния, он взял шпагу в руку и закричал испуганным лакеям:

— Злодеи! Если вы мне не поможете, я всех здесь перережу! Сделайте милость, мои добрые друзья… умоляю вас!

Растроганные лакеи — они любили этого доброго молодого человека и к его пьянству не имели такой строгости, как их господин, — подошли и хотели убедить Понти, что он делает бесполезные усилия.

— Вы не нагоните их, — сказал управляющий, — они уехали, не сказав, куда они едут, и они уже далеко. Останьтесь, останьтесь!.. Мы позаботимся о вас.

Понти чуть было не лишился мужества при этом новом препятствии. Но услышав лай, он закричал:

— О мой Кир! О мой Рюсто! Они сумеют найти Эсперанса… Выпустите их, выпустите, я поеду за ними.

Он влез на седло; отвязанные собаки запрыгали от радости и бросились вперед, нюхая след.

Понти опустил левую руку, уцепился правой рукой за седельную луку, и лошадь быстро устремилась по холодному утреннему ветру.

Новый король французский ла Раме основал свой лагерь близ Реймса, в старом загородном доме, который служил ему в одно время и крепостью и дворцом.

Там-то он предавался химерам, там он мечтал о богатстве и любви. Окруженный солдатами, которые старательно оберегали его и число которых увеличивалось каждую минуту, он занимался, как деятельный и умный человек, вооружением их, в то же время стараясь уверить народ, что законная ветвь королей, последняя надежда Франции, удостоила почтить своим присутствием город Реймс, где делаются короли.

Множество людей, праздных, легковерных, как все те, кому нечего делать, посещали ла Раме и уходили очарованные. Он имел то благородство стана и лица, которое согласуется с понятиями, которые составляют себе о королевском достоинстве: взгляд у него был светлый и гордый, даже немножко жестокий, принцев Валуа, преемником которых он называл себя. Не было ли этого довольно, для того чтоб зеваки, которых всегда было много во Франции, приписывали ему много прав и воздавали большое уважение?

Ла Раме думал гораздо более о прочном. Его хорошо оберегали. В окружности одного лье его полторы тысячи воинов разместились с некоторым стратегическим искусством, а сообщения от этих линий с главной квартирой, где находился начальник, были устроены таким образом, что, как в паутине, ни до одной нити в окружности нельзя было дотронуться незаметно от центра.

В один весенний вечер, свежий и чистый, замок нового государя представлял зрелище более странное, чем царственное. На большом дворе, превращенном в парадный, стояли телохранители его величества ла Раме, то есть около двухсот испанцев или бешеных лигеров, между которыми наблюдатель узнал бы много лиц, которых мы видели у герцогини Монпансье в день провозглашения последнего Валуа.