Земля под ее ногами - Салман Рушди

— А как же все эти истории, — говорит она повеселев. Она теперь просто валяет дурака, болтает, отвлекаясь от своих проблем. Мне снова удалось вызвать слабую улыбку на ее лице. — Как же насчет историй? — повторяет она. — Неужели такой заклятый язычник, как ты, не находит удовольствия даже в них?

— Когда мы перестаем верить в богов, мы начинаем верить в истории о них, — тут же нахожусь я. — Такой вещи, как чудеса, конечно же, не существует, но если бы они были и завтра мы проснулись бы на земле, где нет верующих — никаких истовых христиан, мусульман, индуистов, иудеев, — тогда мы сконцентрировали бы всё свое внимание на красоте этих историй, потому что они перестали бы быть опасными, они смогли бы внушить единственную веру, ведущую к правде, веру добровольную — не чуждую скептицизма веру читателя в хорошо рассказанную историю. Мифы, как ты, возможно, заметила, требуют от их сторонников такого качества, как глупость. Способности беспечно, слепо, не замечая явных ловушек, идти навстречу смертельной опасности.

(Все это, а может, и гораздо большее, я позволяю себе высказать. Давно уже я не выговаривался так исчерпывающе, так свободно. И, повторюсь, я не верю в хюбрис, преступный вызов богам, а следовательно, не верю в месть Немезиды. Но я поклялся рассказать обо всем, поэтому обязан рассказать и о том, что, перед тем как случилось то, что случилось, я позволил себе эти в глазах верующих безусловно неблагоразумные замечания.)

— Пойдем в мой номер потрахаемся, — вдруг предлагает Вина. Дурманящий аромат сомы, глоток амброзии. Конечно я за. Веди меня, моя королева. Мне приходит в голову, и уже не в первый раз, что я — смертный, молящий, скажем так, богиню о любви. Вина и Адонис, что-то в этом роде. Я вполне осознаю, что обычно после подобных встреч смертным приходится плохо.

Но и несуществующие боги тоже могут пасть.

Ее стиль в эти годы — это ультрашик конца восьмидесятых, ничего от хиппи и никакого радикализма. Настоящая кинозвезда, лишь с некоторым оттенком рок-н-ролльного безумия. Тайлер, Готье, Алайя, Леже, Вонг, но чаще всего Санто Медуса: его расшитые бисером яркие комбинезоны, невероятные розовые смокинги на голое тело, платья-кольчуги с разрезами до талии. Вина и Тина[309], считают все, борются за корону нестареющей поп-дивы.

Вот номер отеля. Вот женщина, которую я люблю. Это некоторые из последних моментов ее жизни на земле, на ее поверхности. Каждая глупость, которую она говорит, каждая ее шутка, каждое разбитое ею сердце — всё это вещи, с которыми я не расстанусь никогда, всегда буду держать рядом, чтобы спасти их от barranco, от бездны. Вот компакт-диск, который она слушает: «Raindogs»[310], блюз хонки-тонк, который заново открыл и пророкотал Ли Бейби Симмз. Она начинает подпевать Симмзу, медленно, низким голосом, и у меня мурашки идут по коже. Will I see you again / on a downtown train[311]. Кажется, что стены колышутся в такт музыке.

— Как у Валери, — замечаю я: Le roc marche, et trébuche; et chaque pierre fée / se sent un poids nouveau qui vers l'azur délire![312]

— Какого Валери? — пожимает она плечами, не слушая меня, окунувшись в музыку и дым.

Она на пути в Гвадалахару, город, где время останавливается. В Гвадалахару и дальше.

Вот мы занимаемся любовью. Она всегда занималась любовью как в последний раз. Она все делала как в последний раз. Она так жила; но сейчас для нас, хоть мы и не знаем об этом, это действительно последний раз. Последний раз для этой груди. Грудь Елены Троянской была настолько прекрасной, что когда она при падении Трои обнажила ее пред мужем своим Менелаем, тот не смог причинить ей зла. Меч выпал из его ослабевшей руки. Это женщина, которую я люблю, это ее грудь. Я снова и снова прокручиваю в голове эту пленку. Показала ли ты свою грудь землетрясению, Вина, обнажила ли ты ее перед богом штормов? Почему ты не сделала этого, — если бы ты это сделала, ты могла бы выжить, ты наверняка бы выжила!

Вот груди женщины, которую я люблю. Я утыкаюсь в них носом и вдыхаю их терпкий аромат, их спелый запах. Я кладу между ними член, и их пышные округлости ласкают его.

Вот Вина, как всегда разговорчивая после секса. Она хочет обсудить, имеет ли для певицы значение возраст — для Дайяны, Джони, Тины, Нины, для нее самой.

— Посмотри на Синатру, — говорит она. — Он едва стоит на ногах, о некоторых нотах он уже и мечтать не может, и кто-то должен наконец пристрелить это животное у него на голове, — но он мужчина, поэтому все эти проблемы не имеют отношения к его карьере.

Да, она ставит себя так высоко — рядом с таким Голосом. Она — тоже Голос. Она не страдает ложной скромностью. Она знает цену себе — как певице.

— Тина и я, — говорит она, — мы переписываем книгу. «Неувядающие» — вот ее новое название, милый. Мы рассказываем, как все будет.

Она напустилась на молодое поколение, на его некомпетентность, его жалобы. Вот Мадонна Сангрия продолжает мусолить в «Роллинг Стоун» свою навязчивую идею. Женское тело. Не его назначение, а злоупотребления по отношению к нему. Не секс, а пол.

— Ты только послушай низкопробное нытье этой маленькой зануды, — ворчит Вина, обращаясь больше к себе самой. — Боже, в нас была энергия. Злость. Скулить о парнях? Жаловаться на папу и маму? Нам было не до этого. Мы сражались с генералами и вселенной. Мой парень бросил меня, все мужики — сволочи? Это не для меня. Я лучше послушаю веселых девчонок. Боп, боп! — Она мурлычет себе под нос. — Шуади-вади. (Она уже поет.)

Она так хороша…

— Чушь собачья, — внезапно рявкает она. Она измождена и засыпает на ходу, но продолжает спорить с собой. — Всегда есть мужик, который дергает за ниточки. Айк Тернер Берри Горди Фил Спектор Ормус Кама. Айк Спектор Берри Тернер. Мужчина создан для власти, а женщина — для боли. Я готова повторять это снова и снова. Орфей остается в живых, а Эвридика погибает, так ведь?

— Да-а, но и ты тоже Орфей, — начинаю я. — Это твой голос заставляет зачарованные камни городов стремиться в синеву. Он заставляет танцевать городские огни. Oraia phone, лучший голос, мы все знаем, что это твой голос, а не его. И в то же время именно он погружается в этот свой потусторонне-подземный мир, и кто-то должен его спасти.

Тут я прикусываю язык, потому что это абсолютно идет вразрез с целью моего появления здесь: Кто, если не ты. Вместо этого я говорю: